Штрафной батальон

Ища уединения, Павел ушел в глубь леса и, выбрав укромное местечко, прилег под кустом на пригретую солнцем, приметно парящую землю. Впервые за многие дни у него было так легко и умиротворенно на душе.

Вторые сутки жили штрафники как на отдыхе: ни занятий, ни работ, и питание по полной фронтовой норме. Единственная забота – наколоть и натаскать дров в землянку. С чьей-то легкой руки поналепили из хлебного мякиша шахматные фигурки и шашечные кружочки, расчертили на кусочках фанеры черно-белые поля и, обнаружив внезапный, прямо-таки ребяческий пыл, азартно сражались за самодельными досками или с не меньшей страстью болели, следя за ходом поединков.

Вскоре выявились свои чемпионы и авторитеты. Лучшим шахматистом, несколько неожиданно для Павла, имевшего второй разряд, оказался Костя Баев. Выиграть у него никому не удалось. Уже по дебюту, после десятидвенадцати ходов Костя неизменно получал либо лучшую позицию, либо материальный перевес.

Проиграв ему в первый раз, Павел захотел немедленного реванша, посчитав в запальчивости свою неудачу случайной. Ему, как взводному, сделали исключение, дали попытку отыграться. Но и вторая партия, хоть и отличалась большим напряжением и упорством, закончилась с тем же результатом. Ущемленное самолюбие бунтовало, не хотело мириться с проигрышем. Павел заикнулся было о новой игре, но ему дружно прокричали: «На мусор, взводный! Нечестно!» – и он вынужден был покориться.

– А может, вдвоем попробуем? – великодушно предложил Махтуров, занимая его место за доской.

Но Павел его предложения не принял. Скрывая неловкость, пошутил натянуто:

– Бесполезно. С ним только уголовникам сражаться – у них что ни ход, то мат.

– Это точно, – довольно подтвердил польщенный победитель. – Но и ты, взводный, не очень прибедняйся, кумекаешь недурно. Попотеть с тобой приходится.

Штрафная биография у Баева одна из распространенных: самовольная отлучка. После второго ранения был выписан в запасный полк, а до дома – всего ничего, каких-то две с половиной сотни верст. Ну и махнул, рассчитывая заглянуть на часок и обернуться за сутки. Родня встретила, как водится в деревнях, бабьими причитаниями и самогоном. Загулял, отпустил тормоза. Несколько дней пролетели в хмельной одури, а потом пришло горькое похмелье.

– И скажи ты, какое дело! – недоумевая, кручинился Костя. – Знал ведь, что закатают на всю катушку, а удержу не было. День просрочил, а там уж все равно стало, пока не приехали и не заарестовали…

С учетом молодости и ранений получил штрафной батальон.

«Однако выиграть я у него должен! Только не надо горячиться и спешить!» – думал Павел. Он лежал на спине, закинув руки под голову, и, обозревая мысленно обе проигранные партии, все еще переживал допущенные промахи.

Забывшись, начал было разморенно подремывать, но тут до слуха донесся шум приближающихся шагов. Кто-то невидимый, продираясь напрямик через кустарник, шел прямо на него. «Несет же нелегкая! – с неудовольствием подумал Павел. – Другого места найти не мог!» Он быстро поднялся на ноги и, уклоняясь от встречи, подался в сторону. Но не прилег снова, как намеревался, под солнышком, а, пройдя несколько десятков метров, повернул назад, поддаваясь безотчетному чувству.

Выйдя бесшумно на край полянки, увидел стоявшего к нему спиной немолодого солдата, в котором тотчас признал Петренко. Собрался было его окликнуть, но тут подумал: зачем его сюда принесло, молчуна?

Не подозревая, что за ним наблюдают, Петренко отстегнул ремень, распахнул свободнее шинель и неловко, по-стариковски, опустился на колени. Нашарив что-то в грудном кармане, долго держал перед собой, рассматривал. Потом стал старательно и любовно пристраивать к стволу березки, под которой сидел. Приладив, оперся руками в колени, безвольно поник и замер, как перед иконой, в горестной неудобной позе.

Зайдя крадучись сбоку, Павел рассмотрел, что Петренко беззвучно плакал. Крупные медленные слезы, набухая в ресницах, скатывались по его худым щетинистым щекам, каплями свисали с подбородка. Он не чувствовал и не утирал их. Будто застигнутый приступом внезапной нестерпимой боли, конвульсивно сглатывал и коротко, просипленно стонал.

Перед ним – Павел теперь находился в нескольких шагах и отчетливо видел это – прилаженная к стволу стояла слегка выцветшая, видимо снятая со стены, старая семейная фотография, на которой были сняты сам Петренко, в надетой по случаю расшитой, праздничной рубахе, его жена, простоволосая и тонколикая молодайка, и трое детей – двое мальчиков и девочка. Давясь подступившими рыданиями, Петренко скорбно и безысходно раскачивался над ней, как над покойником, и оседал все ниже и ниже, пока наконец не повалился лицом вниз и не взвыл по-бабьи в голос, жутко и безумно.

– За что же так-то, господи?! Тося, родная! Слышишь ли?.. Что же я наделал-то, изверг! Нет мне прощенья… нет! Тося, как жить-то теперь? А?! Не простят ведь меня дети-то, а, Тося? Нужен им такой отец!.. В детдом их теперь отвезли… Отнял у них мать, отнял!.. Не могу! Ирод проклятый!.. Не хочу!! Не хочу больше!