Штундист Павел Руденко

Невежда, – обратился он снова к Степану,- знаешь ли ты, что, оскорбляя икону, ты

изображенного на ней оскорбляешь. Вот видишь лик государя? – Паисий указал рукой на

висевший над его головою портрет. – Что это? Полотно. А ударь ты это полотно, попробуй.

Знаешь, что тебе за это будет? А за иконой-то кто стоит? Понимаешь ты, мужик неотесанный?

А еще рассуждать берешься, – закончил Паисий торжествующим тоном.

– А коли Бог за вашей иконой стоит, так чего же он ее не оборонил? – сказал Степан. – Ему

бы вы и оставили стоять за нее. Силы у него, у отца нашего, на это хватит.

– Нашими руками Бог покарает тебя, изувер! – сказал Паисий. – Запиши, брат Парфений,

ответы его неистовые,- обратился Паисий к секретарю, молодому монаху, очень

приближенному к архиерею, которому он приходился дальним родственником.

Паисий говорил кротким, сокрушенным тоном, и это не стоило ему никаких усилий над

собою. Дерзкие ответы иконщика не раздражали его, и против него самого у него не было

никакого озлобления. Этот Степан казался ему не более как изувером, каких много среди

раскольников и которые сами по себе не бывают опасны: они идут туда, куда их толкнут другие.

Заводчиком всей смуты был, очевидно, Лукьян. От него пошло все зло. Как заправский

чиновник, Паисий был убежден, что стоит только сократить вожаков, чтобы прекратить всякое

движение.

– Лукьян Петров, – сказал Паисий, – против тебя семнадцать обвинительных пунктов. Ты

привлечен к суду как совратитель православных в свою немецкую ересь. По твоему

подстрекательству вот этот твой товарищ и соучастник совершил святотатственное

надругательство над святой иконой. Отвечай сперва на это.

– Ни Степана, ни кого другого я не совращал. Да и мне ли, неученому, других учить? Сам

Христос совратил их к себе, а коли есть моя вина, так та, что дверь я людям указывал, каковою к

нему, нашему учителю, пройти, еже есть книга, что дана всем нам в поучение и что лежит перед

твоим преподобием на столе. В золотом она переплете у твоего преподобия, а нам и в простом

переплете она золотая, потому что в ней вся Божия правда рассказана – и как людям жить, и как

веровать, и как Богу поклоняться. Сожгите ее, коли нас казнить хотите.

– Мы не учиться у тебя пришли, а судить твое невежество и предерзостное поведение, –

перебил его Паисий. – Отвечай на вопросы. Тобою научен был этот твой ученик и

соумышленник учинить публичное оказательство вашей гнусной ереси и надругательство над

святой иконою?

– Об изрублении Степаном доски, именуемой иконою, – отвечал Лукьян вполголоса, не

поднимая глаз, – я осведомился лишь тогда, когда это увидел.

– Но ты его одобрял в его преступлении, – допытывался Паисий. – Ты с ним заодно.

– Нет, не я его одобрял, – сказал Лукьян.

– Ты его не одобрял. Это хорошо и похвально, – сказал Паисий. – Запиши, брат Парфений.

– Запиши уж заодно, твоя милость, – прибавил Лукьян, – что не я, а Бог его одобрял, потому

что, когда пророк посек капище Ваалово, Бог его не наказал, а превознес своею милостью.

Паисий позеленел от злости, но сдержался и только проговорил, обращаясь к секретарю:

– Да, запиши это, брат Парфений. Лукьян Петров,- продолжал он, – ты возбуждал народ к

неуважению Богом установленных властей. Ты произносил хульные речи на царя, за гонение

якобы правой веры и его ратоборство за православие.

– Веру свою считаю единой правою, – сказал Лукьян, – как мне Бог то открыл, и да

поможет он моему неведению. А хулы на царя земного не произносили уста мои, и насчет

властей предержащих – поклеп это на нас совсем облыжный. Мы печемся о небесном, а не о

земном царствии. Властям мы повинуемся, не только добрым, но и строптивым, как повелено то

от апостола. В делах же веры мы повинуемся Богу единому, и в этом ни цари, ни владыки

земные не властны: Бога слушать более надлежит, чем их. А в земных делах они над нами Богом

поставлены, и им довлеет страх, и почет, и покорство. Мы и терпим и не прекословим и за

гонения, Божиим изволением на нас посылаемые, мы не ропщем, а терпим по примеру древних

христианских первоучителей.

– Вишь, куда полез, – язвительно проговорил Паисий. – Выходит, значит, что вы все вроде

как бы апостолов и христиан первозванных, а царь православный с его христолюбивым

воинством – вроде как император языческий, воздвигающий гонение на вас, истинных

проповедников правой веры? Так ведь?

– Бог на том свете разберет, кому за кого идти, – сказал Лукьян уклончиво. – Кого он как

рассудит, мы не знаем, потому что не дано человекам предузнавать его промысел. А знаем мы,

что на сем свете мы должны блюсти его заповеди, от них же единая есть: воздадите кесарево

кесарю, а Божие – Богу.

Как ни старался Паисий раздразнить Лукьяна, он не мог вызвать какого-нибудь резкого,

отрицательного отзыва о правительстве, который мог бы пригодиться для обвинения. Лукьян

был осторожен и сдержан: он не хотел быть осужденным из-за пункта, которому, в качестве

чистокровного сектанта, он не придавал значения. Паисий вынужден был так и бросить его,

ничего не добившись, и перейти к пунктам духовного содержания, – и тут, неожиданно для