Штундист Павел Руденко

Товарищи выпустили его из рук, но все еще недоверчиво следили за ним глазами, боясь,

чтобы им снова не овладело то, что они называли дурью. Но Арефьев возвратился в свое

нормальное состояние.

Лукьян лежал неподвижно и тяжело сопел, точно загнанный конь. Унтер взял его за ворот

полукафтанья и потащил, как мешок, в камеру.

– Ну, запирай поскорей. Нам нужно на свои места, – сказал он Арефьеву.

Тот взялся за скобу тяжелой дубовой двери, окованной вдоль и крест-накрест железными

скобами, и со всего размаха захлопнул ее.

Он не заметил, или сделал вид, что не заметил, что арестант был не вполне втащен в

камеру. Правый его носок зацепился за косяк и неминуемо должен был попасть под удар двери.

Раздирающий крик раздался изнутри камеры. Унтер отворил дверь, чтобы узнать, что

случилось. Лукьян корчился от боли и судорожно дергал правой ногою.

– Что, пальчики прищемило? Сам виноват, что не подобрал, – сказал он рассудительно и

прибавил в виде утешения: – Ничего, до свадьбы заживет. "Такому старику следует, впрочем,

сказать: не до свадьбы, а до могилы", – заметил он про себя, на этот раз совершенно

основательно.

От страшной боли Лукьян долго не мог прийти в себя. Нога его горела, точно в огне, и

ныла, как тысяча больных зубов. Ступня его была раздроблена ударом тяжелой двери, несмотря

на толстые сапоги. Крови не было видно. Но вся ступня страшно распухла от внутреннего

излияния, и сжимаемая сапогом нога ныла и болела до одурения.

Прислонившись спиной к стене, Лукьян начал тихо стонать. Арефьев слышал эти стоны, но

не обратил на них внимания: после хорошей встрепки арестанту полагается стонать.

В полдень он занес ему его дневную порцию: кусок хлеба и кружку воды, и поставил с ним

рядом.

Закрыв наполовину глаза, Лукьян продолжал стонать.

– Что, восчувствовал? – сказал Арефьев. – Будешь знать вперед, как у меня буянить.

Лукьян не пошевельнулся и не дотронулся весь день до хлеба, предоставив его на съедение

своим отвратительным сотоварищам по заключению.

К ночи его ноге как будто полегчало. Боль унялась, точно ступня задеревенела или

замерзла. Голень, правда, начала теперь ныть и гореть, но не так сильно, как прежде ступня.

Лукьян мог даже забыться под утро полудремотою. Сон освежил его, и на другой день он мог

съесть часть своего хлеба. Но к вечеру ему опять стало хуже, а за ночь он расхворался совсем.

Его бросало то в жар, то в озноб, голова была как в чаду. На язык подвертывались

бессмысленные слова. У него начиналась горячка.

Когда на следующий день Арефьев принес ему обед, то он застал его в бреду, с

воспаленным лицом и дикими глазами. Горячка была в самом разгаре. Арефьев испугался: ему

грозила новая "история", между тем как старая была еще свежа в памяти. Он запер клетку и,

сдав ключи подручному, собрался идти к острожному фельдшеру, тихонько позвать его к

больному, которого он решил перенести в лучшую клетку, чтобы он как-нибудь не окочурился у

него на руках, как Денисов. Но в это время в коридор вошел сам смотритель и сурово крикнул

ему:

– Что ты со штундистом наделал, мерзавец?

– Ничего, ваше благородие, – ответил Арефьев, вытягивая руки по швам. – Буянил он

третьего дни, драться начал. Так мы его немножко тронули. Теперь отлеживается.

– Знаю я, как ты людей трогаешь, мерзавец, – сказал смотритель. – Где он у тебя, покажи.

Арефьев повел смотрителя к Лукьяновой двери и отворил камеру.

Смотритель не обратил внимания ни на зловоние, ни на отвратительную грязь клетки: это

было в порядке вещей. Открыв широко дверь, чтобы осветить лучше камеру, он стал

осматривать арестанта. На голове видна была запекшаяся кровь, лицо было покрыто синяками

от жестоких побоев. Одна нога лежала в исковерканном, неестественном положении.

– Ишь как отделал… Опять под уголовщину подведешь, собака! – крикнул он, наградив

своего верного слугу здоровой зуботычиной.

Арефьев встряхнул головою, не смея защищаться.

– Сам драться полез, ваше благородие, – оправдывался он.

– А ногу-то, ногу зачем ему исковеркал, мерзавец? – наступал на него смотритель.

– Нечаянно дверью защемило, ваше благородие,- сказал Арефьев, отстраняясь от нового

удара.

– Чего ж ты фельдшера не позвал, скотина?

– Сейчас заметил и шел звать, – сказал Арефьев.

– Ну, ступай зови.

Явился острожный фельдшер и объяснил, что у арестанта сильная горячка и что его

немедленно нужно перенести в больничную палату. Принесли одеяло, и четыре сторожа

перенесли Лукьяна в правый корпус, где находилось больничное отделение. Когда его стали

раздевать, то правый сапог пришлось разрезать, так как снять его не было возможности.

Взглянув на ногу, фельдшер только засвистал сквозь зубы и покачал головою. Нога была вся

темно-багровая, с черными подтеками. Он предвидел необходимость ампутации. Городской

доктор, заезжавший в больницу на часок по послеобедам, подтвердил то же и предложил

смотрителю перевести труднобольного к себе, в городскую больницу, на что смотритель тотчас

же согласился. В бумаге, с которой он отправлял арестанта, не было сказано ни слова о побоях,

бывших причиной увечья, и болезнь была выставлена как следствие случайного раздробления