Штундист Павел Руденко

в косах и на поясе, красиво отделялись на темной зелени кустов и травы. Почти около каждого

такого цветка вился синий шмель в образе парня в праздничном кафтане. Шепот прерывался

иногда громким смехом или тихим напевом нежной песни, назначенной только для одного

слушателя. Все были так поглощены собою, что никто не заметил Павла. Он обошел еще раз сад,

отыскивая Галю.

За садом виднелась река, откуда веяло влажной теплотой. Павел спустился по косогору

вниз. Гали и там не было. С противоположной стороны раздалась трель голосистого южного

соловья, покрывшая собою, как голос солиста покрывает хор, и смех, и разговоры, и все звуки.

Павел послушал некоторое время и унылый вернулся снова к площадке.

"Неужели уже ушла домой", – подумал он.

Но в эту минуту Панас, успевший отдохнуть, встал и пошел решительным шагом в избу.

"Она там!" – сказал себе Павел.

Он, однако, не вошел в избу, а, сев поодаль под тенистую трушу, стал ждать. Через

несколько минут из низенькой деревянной двери, нагнув головку в лентах, вышла молодая

белокурая девушка и легким, грациозным движением переступила порог и пошла в сад. То была

Галя. Павел рванулся было к ней. Но она была не одна. За ней шел Панас с бандурой и что-то

говорил вполголоса, перебирая пальцами струны. Галя кивнула ему головой, и Павел видел в

темноте, что она улыбнулась. По обеим сторонам двери тянулась примазанная к стене

•низенькая глиняная завалинка, укрепленная плетнем, заменяющая собою скамейку. На "ее села

Галя, а Панас поместился на земле у ее ног, с деревенской бесцеремонностью опираясь головою

на ее колени, и стал настраивать инструмент. Павел не выдержал.

– Галя! -сказал он, выступая из темноты. Девушка подняла на него глаза, но не изменила ни

позы, ни выражения лица.

– Здравствуй! – сказала она сдержанно. Зато Панас весь встрепенулся.

– А, апостол! – сказал он со смехом. – Ты как сюда попал? Ребята, – крикнул он на весь сад,

– идите сюда! Павел-апостол пришел. Давайте ему обедню служить.

Появление Павла было неожиданностью. У гостей, как у всякой толпы, было много

ребячески жестокого желания позабавиться на чей-нибудь счет. Несколько незанятых парней и

девушек тотчас подошли к ним. За ними потянулась, подстрекаемая любопытством, сперва одна

парочка, за ней лениво последовала другая. Обе стояли, не расплетая рук, и с безграничным

равнодушием влюбленных смотрели посоловелыми глазами на происходившую перед ними

сцену.

Панас продолжал паясничать.

– Ну, апостол, затяни нам песнь сионскую, да чтоб повеселей.

Он забренчал на бандуре и, пародируя штундистов, стал петь одну шутовскую песню

мотивом одного из их гимнов. Теперь около них была уже целая толпа, которая громко

хохотала.

– Ну, апостол, что ж ты, подтягивай, – обратился Панас к Павлу, поощренный одобрением.

Павел посмотрел на Галю. Она побледнела. Но при бледном свете луны он этого не

заметил. Ему показалось, что она равнодушна и тоже не прочь позабавиться на его счет. У него

болезненно защемило на сердце, и он почувствовал себя страшно одиноким на свете. Но он не

поник головою: они смеялись "ад его верою, и это поддерживало его. Он смотрел на

паясничающего Панаса и на хохочущую толпу, и хотелось ему крикнуть им: "Безумцы,

идолопоклонники, над собою смеетесь, а не над тем, чего не понимаете!"

В нем поднималось желание ответить насмешкой на насмешку, вызвать на бой всю эту

темную толпу, превратить ее бессмысленный хохот в рев ярости, и если она тут же растерзает

его – пускай! Он не боялся претерпеть за свою излюбленную веру. Но это настроение

продолжалось только минуту. Он смирился духом: не ревность о Боге говорила в нем, а

гордость и досада. Богу не угодна будет такая жертва. Кто хочет быть первым, да будет

последним.

– Ну, дай бандуру, – сказал он спокойно. – Я вам спою. Отчего не потешить честную

компанию.

Панас перестал смеяться и с удивленным видом подал ему инструмент. Толпа тоже

почему-то притихла.

Павел сел на край завалинки, взял несколько аккордов, чтобы дать себе время успокоиться,

и запел, как, бывало, певал, старую казацкую думку.

Панас, успевший прийти в себя от неожиданного предложения Павла, сел на траву

насупротив певца в нескольких шагах от него и, придав своему лицу выражение насмешки,

приготовился слушать, обмениваясь с соседями вызывающими взглядами.

Но с первых же нетвердых звуков глубокого, мягкого голоса певца настроение толпы

переменилось, точно на нее повеяло чем-то чистым, серьезным, возвышенным. Насмешливая

улыбка на лице Панаса застыла в гримасу и так и осталась, потому что он заслушался и забыл ее

убрать, пока она сама не исчезла. Красавица Ярина у двери, прислонивщись к косяку и закрыв

наполовину свои красивые глаза, слушала, и казалось ей, что она вдруг стала совсем не той

Яриною, за которою волочатся все парни и мужики, а другою, совсем не похожей на эту.

Думала она о своем девичестве, о муже, о счастливом годе, который прожили они здесь, и стало

ей стыдно, что она так скоро его забыла, и думала она, что бросит она веселье и игрища и будет

жить отшельничкой, а то и вовсе в монастырь уйдет, – и как это будет хорошо и как люди