Шуйский, проданный князь (СИ)

  Молнией в лесу убило короткопалую норную собачку наших соседей. Она забилась с перепугу в ямку, а там бедняжку настигла молния. Потом я украдкой бегал смотреть на эту ямку. Там на самом дне лежала груда обугленных косточек, почерневший череп и комки паленой шерсти. На темной земле они почти не видны.

  Ужиный день, сказал мне патер Франтишек, бывает раз в году, поздней осенью. Тогда все змеи - ужи, гадюки, полозы малые и средние, веретеницы и безножки - собираются вместе, сплетаются в один огромный ковер и медленно засыпают. Чтобы им легче спалось, змеиная королева читает особую сказку на змеином языке.

  Я стараюсь ничего не помнить, иначе мне сразу станет очень плохо и одиноко. За что отец так ненавидел меня? Разве я виноват, что родился? Разве я сделал ему что-нибудь плохое? Почему он продал меня, словно мертвую вещь? Один раз, не выдержав, спросил у Франтишека. Тот ответил: ты не должен плакать. Забудь, пожалуйста. Все к лучшему. Ничего себе - к лучшему, что я остался без родителей? К лучшему, что мой отец - негодяй и подонок? Если пана графа я хоть немного, но понимаю, то этого иезуита - почти никогда. Он невыносимый. Где впору рыдать, заявляет: тебе повезло стать наследником рода Потоцких. Успокойся, радуйся тому, что Господь открыл для тебя одну дверь, когда все другие заперты. Это Франтишек почерпнул из какой-то восточной притчи, у персов, что ли, или у турок.

  Мне все чаще приходит мысль, что нельзя высказать чудовищное отчаяние предательства, которое испытал тогда. Никаких слов для этого не хватит. Повезло, что я был маленький, а дети каким-то непонятным образом умеют быстро забывать плохое. Страдания стерлись из памяти, расчистив простор для моей новой жизни - пана графа, Франтишека, нареченной Магдаленки. Они сделали все, чтобы я забыл. Я настолько к ним привязался, что уже через несколько месяцев искренне дулся на пана графа, если тот уезжал по делам в Варшаву и не мог уделять мне много времени, капризничал, спорил с Франтишеком, таскал у Марты с кухни печенье, не дожидаясь ужина.

  Мне так хотелось, чтобы пан граф любил меня настоящим своим сыном, что я был готов придумать о нем что угодно и поверить в это что угодно. Мне неловко спрашивать, любит ли он, и я не решался задать пану графу этот вопрос. Зато, какая дикая буря творилась в моем сердце, стоило оказаться без него! Если не приносили варшавских писем, превращался в хорька и шипел, ложась на диван и обняв руками любимую восточную подушечку пана графа. Я возвращался к воспоминаниям, где пан граф говорил, что любит меня и никогда не отвернется, до самой смерти будет рядом, что я его сын. Неужели он обманывал меня? Неужели он не любит меня, тяготится мною, видит, что я расту непохожим на него? - вопрошал в темноте, и ждал. А затем распахивалась дверь, раздавался голос Франтишека - почта из Варшавы, вам от графа письмо - и летел. Свет убирал черную полосу, и все начиналось сначала. В те мгновения мне очень не хватало, чтобы письма приходили быстрее, минуя почту, через какую-нибудь штучку вроде телеграфа, и я втайне ругал ученых, не придумавших пока ничего подобного.

  Однажды я рассказал об этой фантазии пану графу. Он ответил, что лет через сто, наверное, так оно и будет, письма полетят быстро-быстро, но мы этого уже не застанем.

  Поймите, шептал я, обнимая и ластясь, у меня в целом мире нет никого, кроме вас! Я жутко скучаю, я совсем один, а вы уезжаете, не пишите...

  Бедненький мой Ян, ну что ты! Ты ж мой сын, я тебя не покидаю, просто у меня масса дел в Варшаве. Когда ты подрастешь, буду брать тебя с собой.

  И я слушал его, и верил, и ревновал, и обижался, и прощал.

  Когда-то давным-давно я переболел воспалением легких. В горячечном бреду меня терзали кошмарные, очень даже натуралистичные видения - непонятные чудовища с вытянутыми хищными пастями, полными крупных, плотно примыкающих друг к другу, кривоватых клыков. Они были волки, но, в то же время, гораздо страшнее. Глаза горели красными угольками, короткая темная шерсть дыбилась. Эти волки то преследовали меня, то надолго исчезали, но я помнил о них и с содроганием ждал их возвращения. Пасти почти догоняли меня, но всякий раз обнаруживались какие-нибудь спасительные ходы: я проваливался в яму, или перелетал по воздуху, или просто переходил в другой сон. Волки не могли появиться, если я не спал, поэтому еще долго после болезни старался засыпать попозже, отодвигая страшную встречу. Засыпая, обхватывал руками большую подушку, лежавшую в изголовье. Чудилось, будто она защищает меня от волков, и, если усну, держась за подушку, они не посмеют явиться. Потом мне это показалось глупым. Дети, особенно дети несчастные, склонны изобретать всевозможные ритуалы, охраняющие их от злых сил и неприятных событий. В этом они мало чем отличаются от язычников - детей человечества, добавил бы иезуит Франтишек, с которым мы как раз изучаем историю древних верований - все то, что предшествовало христианству. Но ему я об этом не рассказывал.