Шуйский, проданный князь (СИ)

  А потом мы стали выезжать. Пан граф брал меня с собой, объезжая имения и беседуя с управляющими. Завидев его, все гомонили - Потоцкий, Потоцкий! - и низко кланялись, сняв шляпу. Мне это показалось смешным.

  Я смущался, не знал, куда деваться.

  Они ведь и тебе тоже кланяются - сказал он.

  Странный обычай.

  Просто тебя воспитывали в модных ныне демократических тенденциях. Внушали, что ты ровня. А ты урожденный князь, ветвь царствовавшего в Москве рода Шуйских, и одновременно - граф Потоцкий, мой сын. Так заведено. Они обязаны склонять перед тобой головы. Когда холопы перестану кланяться панам, произнес граф, немного подумав, тогда и Польша кончится. Запомни это, вдруг застанешь...

  Я запомню - обещал ему.

  Я догнал Магдаленку в развалинах. Она, шутя, убегала от меня, пряталась в зарослях одичавших слив, синевших мелкими кислыми ягодами, нежными на ощупь, но зеленый клок ее праздничного платья ярким пятнышком выделялся из груды рыжего кирпича, ржавеющих решеток и коричнево-серых, облепленных подтеками смолы, сливовых стволов.

  Схватил ее. Осторожно, поранишься о шипы.

  Раз ты проиграл, ты выполнишь любую мою просьбу - сказала Магдаленка, выбираясь из слив.

  Говори.

  Поцелуй меня как на картинке. Она достала из кармана смятую в несколько слоев рекламную бумажку. На ней бравый пан в модном котелке прильнул губами к лицу пани, которой явно мешала громадная, похожая на тропического жука, шляпная булавка.

  А она что, его мучает? Булавкой в глаз хочет попасть?

  Глупенький! Так целуются.

  Ты же знаешь, я дикий.

  Знаю. Но не дичись. Магдаленка села около меня.

  А это не грех? - испуганно пролепетал я.

  Не знаю.

  Я обнял ее, погладил волосы, схватил за плечи, пощекотались носиками, а потом все-таки вцепился в ее сладкие губы. Магдаленка высунула свой язык, я пытался его откусить, но она уворачивалась, и чем дольше она пыталась не дать мне себя искусать, тем счастливее я становился.

  Какой ты.... А я тебя поглажу.

  Как котенка?

  Магдаленка гладила меня по спине, целуя в волосы.

  Старый парк, заложенный еще Сапегами, манил меня не только разлапистой роскошью конских каштанов, стройными рядами буков и одинокими средиземноморскими лавровыми деревцами. Каждую весну везде, необычайно пышно, кисейно-белым, цвел безымянный куст. То невысокий, то размером со средний лесной орешник, он усеивался мелкими изрезанными соцветиями. Они пахли терпким, пряным, собирая вокруг себя пчел, и я обожал стоять рядом. Но как оно называлось, это таинственное недо-дерево, переросший кустарник, не знаю. Наверное, путаю сорт боярышника, бузину и еще кучу различных украшений мая. Почему они распахивают белые накидки и плохими, дождливыми, холодными веснами, и отличными, теплыми, сухими? Что за сила заставляет их цвести столь пышно, если всякий раз белый ажур собьют на грязную землю затяжные ливни? И почему уже через неделю я не узнавал в заурядных, бледно-зеленых деревцах их, великолепных? Смотря на них, я поражался той невиданной энергии, заставившей распушиться, примириться, полюбить, сбросить пелену тяжелых воспоминаний, начать жить заново, как начинается любой весной это буйство белого и желтых пчел.

  Иезуит Франтишек.

  ... - Зачем вы это рассказываете?

  Вместо ответа о. Франтишек встал, подошел к книжным полкам, занимавшим все четыре стены графской библиотеки, поднял руки, на ощупь ища нужный том, и, найдя, взял какую-ту книгу в темной обложке.