Шум падающих вещей

Так и вышло, что три дня спустя Элейн Фриттс в последний раз проделала путь от ипподрома, на сей раз – нагруженная чемоданами. Ей было бы приятно, если бы семья хоть чуть-чуть огорчилась; надо признать, ее бы обрадовало прочувствованное объятие или, может, прощальный подарок, как тот, что вручила она сама: музыкальная шкатулка, плюющаяся нотами «The Entertainer» Скотта Джоплина. Ничего такого не было и в помине: у нее забрали ключ и проводили до двери, скорее из недоверия, чем из любезности. Отец быстро ушел, поэтому провожала ее одна мать семейства. Ее фигура полностью перекрыла дверной проход, она маячила наверху, пока Элейн спускалась по лестнице и выходила на улицу, но помочь с чемоданами не предложила. В этот момент появился их ребенок, единственный сын, в рубашке навыпуск, с красно-синим деревянным грузовичком в руке, и спросил что-то, чего Элейн не поняла. Последнее, что она услышала, были слова хозяйки:

– Она уезжает, сынок, в дом к богатым. Неблагодарная гринга.

«В дом к богатым». Это была неправда, богатые не селили у себя волонтеров Корпуса мира, но в тот момент Элейн была еще недостаточно подкована, чтобы вступать в спор относительно финансового положения своей новой семьи. В новом доме, стоило признать, обнаружилась роскошь, о которой Элейн еще несколько недель назад и мечтать не могла. Это было здание на проспекте Каракас, уходящее далеко вглубь, с узким фасадом и небольшим садиком, в углу которого, возле выложенной плиткой стены, росло фруктовое дерево. Оконные рамы на белом фасаде были выкрашены в зеленый; чтобы попасть внутрь, нужно было открыть железную калитку, отделявшую палисадник от тротуара (каждый раз, когда кто-то входил, она издавала визг, словно испуганное животное). Входная дверь вела в сумеречный, но приятный коридор. Двойная стеклянная дверь слева вела в гостиную, еще одна – в столовую, а коридор продолжался, огибая узкое патио, где в подвесных горшках росла герань. По правую руку от входной двери располагалась лестница. Бросив взгляд на деревянные ступени, Элейн все поняла: красная ковровая дорожка была когда-то роскошной, но совсем истончилась, так что на некоторых ступеньках под красным виднелась серая основа. Медные скобы, которыми ковер крепился к ступеням, повылетали из своих колец, точнее, кольца отлетели от деревянного пола, так что иногда, торопливо взбегая вверх, жители дома могли поскользнуться и услышать непродолжительный звон металла. Лестница в глазах Элейн была свидетелем, помнящим, чем когда-то (но не теперь) была эта семья. «Хорошая семья, но с годами поиздержались», – сказал работник посольства, когда Элейн пришла разбираться с бумагами в связи с переездом. «Поиздержались». Элейн много думала об этом слове, попыталась буквально перевести его, но потерпела поражение. Только увидев ковровую дорожку на лестнице, она все поняла, но поняла инстинктивно, не облекая это озарение в слова, не пытаясь сформулировать в голове четкий диагноз. Постепенно она все осознает: она и раньше видела похожие семьи, семьи с достойным прошлым, которые однажды обнаружили, что прошлое не приносит денег.

Семья носила фамилию Лаверде. Мать, донья Глория, – грустноглазая женщина с выщипанными бровями и густыми рыжими волосами (то ли натуральными, что в этой стране встречается редко, то ли крашеными), вечно собранными в идеальную прическу, пахнущую свеженанесенным лаком, – была домохозяйка без фартука: Элейн никогда не видела у нее в руках перьевой метелки, и все же ни на столиках, ни на прикроватных тумбочках, ни в фарфоровых пепельницах не было ни следа желтой пыли, которую она вдыхала, выйдя на улицу. Донья Глория наводила порядок с одержимостью, свойственной лишь тем, кто полностью зависит от внешнего лоска. У отца, дона Хулио, лицо было отмечено шрамом, но не длинным и тонким, какой мог бы остаться от пореза, а крупным и несимметричным (Элейн ошибочно приняла его за проявление кожной болезни). Шрам тянулся по щеке вниз, по линии бороды, скользил по челюсти и спускался на шею, и очень трудно было на него не глядеть. Дон Хулио работал страховым агентом, так что одна из первых бесед с гостьей в столовой при голубоватом свете люстры была посвящена страховкам, вероятностям и статистике.