Шум падающих вещей

Колумбийско-Американский университетский центр – чересчур длинное и претенциозное название для нескольких аудиторий, заполненных людьми, которые казались Элейн Фриттс знакомыми, даже чересчур знакомыми. Ее товарищи по обучению были белыми, как и она сама, им, как и ей самой, было около двадцати, и, как и она сама, они устали от Вьетнама, Кубы, Санто-Доминго[45], устали начинать день беспечно, перебрасываясь банальностями с родителями или друзьями, и ложиться спать, зная, что прожили день уникальный и чудовищный, сразу же вошедший в мировую историю бесчестья. День, когда Малкольма Икса[46] застрелили из обреза, Бенджамина Брауна[47] – из полицейского дробовика, когда бомба, взорвавшаяся под автомобилем, убила Уорлеста Джексона[48], а бомба на почте – Фреда Конлона[49]. И в то же самое время все прибывали гробы после каждой вьетнамской операции с безобидным или даже поэтичным названием: Декхаус-Файв, Сидар-Фолс, Джанкшн-Сити. Уже можно было услышать разоблачения произошедшего в Сонгми[50], а вскоре заговорили и о Тан-Фонг[51]. Одна бойня сменяла другую, на смену одной изнасилованной женщине приходила другая. Да, так и было: в их стране ты просыпался и не знал, чего ждать, какую жестокую шутку сыграет с тобой история, какой плевок прилетит тебе в лицо. Когда это произошло с Соединенными Штатами Америки? Этот вопрос, который Элейн задавала себе тысячу раз на дню, парил в воздухе надо всеми этими двадцатилетними белобрысыми головами во время занятий, перерывов, обедов в столовой, по дороге в КАУЦ и в бедные районы[52], где будущие волонтеры вели полевую работу. Соединенные Штаты Америки: кто испохабил их, кто уничтожил мечту? Элейн думала в аудитории: вот от этого мы и сбежали. Все мы беглецы, думала она.

Утро было посвящено испанскому. Четыре часа, изнурительные четыре часа, оставлявшие после себя головную боль и усталость в плечах, как у носильщика. Элейн постигала тайны нового языка под руководством преподавательницы в ковбойских сапогах и водолазке, сухой женщины с мешками под глазами, которая приводила с собой на занятия трехлетнего сына, потому что его не с кем было оставить. Когда кто-то оступался в употреблении сослагательного наклонения или неверно выбирала род слова, сеньора Амалия разражалась целой речью. «Как же вы будете работать в этой стране с бедными, если они не будут вас понимать? – вопрошала она, опершись кулаками на деревянный стол. – А если они не будут вас понимать, как же вы завоюете доверие лидеров общины? Через три-четыре месяца многие из вас окажутся на побережье или в кофейном регионе. Думаете, „Общественное действие“[53] будет ждать, пока вы разыщете нужное слово в словаре? Думаете, фермеры будут сидеть и ждать, пока вы выясняете, как сказать „молоко лучше агуапанелы[54]“?»

Но по вечерам, во время занятий на английском, которые фигурировали в официальной программе под названием «American Studies»[55] и «World Affairs»[56], Элейн и ее товарищи слушали лекции ветеранов Корпуса мира, по той или иной причине оставшихся в Колумбии. От них Элейн узнала, что главные фразы – не те, в которых говорится о молоке или агуапанеле, а совсем другие, важнейшим ингредиентом которых является частица «не». Я не из «Альянса за прогресс»[57]. Я не агент ЦРУ. И, конечно, извините, у меня нет долларов.