Шум падающих вещей

Я въехал на парковку у дома с чувством, что отсутствовал очень долго. Из окошка мне помахал смотритель, которого я никогда раньше не видел, и мне пришлось маневрировать дольше обычного, чтобы встать на свое место. Выйдя из машины, я ощутил холод и подумал, что внутри салона еще сохранился горячий воздух долины Магдалены, и что из-за этого контраста мои поры резко закрылись. Пахло цементом (у него холодный запах) и свежей краской. Шел ремонт, которого я не помнил; его начали на выходных. Рабочих на месте не было, но на парковке у моего дома, на месте выехавшей машины, стояла бочка из-под бензина, обрезанная до половины, полная свежего цемента. В детстве мне нравилось трогать его руками, так что я огляделся, чтобы убедиться, что меня никто не увидит и не примет за сумасшедшего, подошел к бочке и осторожно погрузил два пальца в почти уже застывшую массу. А потом зашел в лифт, разглядывая запачканные пальцы, вдыхая холодный запах цемента, проехал десять этажей и чуть не нажал грязным пальцем на звонок. Но не нажал, и не только оттого, что боялся запачкать звонок или стену: особая тишина на этаже и темнота дымчатых дверных стекол подсказали мне, что дома никого нет и никто мне не откроет.

Когда я возвращаюсь с уровня моря на боготинские высоты, со мной всегда происходит одно и то же. Конечно, не только со мной: я знаю, что так бывает у многих, может, даже у большинства людей, но я с детства замечал, что у меня эти симптомы проявляются сильнее, чем у других. В первые дни после возвращения мне тяжело дышать, а простые действия – подняться по лестнице, снять с полки чемодан – вызывают легкую тахикардию. Симптомы не исчезают, пока легкие вновь не привыкнут к разреженному воздуху. Это началось, как только я открыл дверь своим ключом. Мой взгляд механически отметил пустой стол в столовой (ни конвертов, ни писем, ни счетов), телефон с мигающим красным огоньком автоответчика – на экране отображалось четыре новых сообщения – приоткрытую кухонную дверь (надо бы смазать петли). Я увидел все это и почувствовал, что мне не хватает воздуха, а он необходим моему сердцу. Нигде не было видно игрушек – ни под ковром, ни на стульях, ни в коридоре. Ничего: ни пластиковых фруктов в корзинке, ни облупленного чайного сервиза, ни мелков, ни цветной бумаги. Все было в идеальном порядке. Я сделал два шага к телефону и стал слушать сообщения на автоответчике. Первое было из деканата, меня спрашивали, почему я не явился на занятие в семь утра, и просили поскорее выйти на связь. Второе было от Ауры.

– Я звоню, чтобы ты не волновался, – говорил ее голос, любимый голос. – У нас все в порядке, Антонио, у нас с Летисией все в порядке. Сейчас воскресенье, восемь вечера, а ты так и не приехал, и я не знаю, что нам теперь делать. В смысле, нам с тобой, я не знаю, что нам с тобой теперь делать, после того, что произошло. Я старалась, очень старалась, ты сам знаешь. И я устала стараться, даже я могу устать. Я так больше не могу. Прости меня, Антонио, но я не могу больше, и потом, это несправедливо по отношению к Летисии.

Так она сказала: «Это несправедливо по отношению к Летисии». И что-то еще, но время, отпущенное автоответчиком, закончилось, и сообщение оборвалось. Следующее тоже было от Ауры.

– Там прервалось, – сказала она надтреснутым голосом, как будто плакала между первым и вторым звонками. – Но вообще-то я не знаю, что еще сказать. Надеюсь, у тебя тоже все в порядке, надеюсь, ты хорошо добрался и простишь меня. Я просто больше не могла. Прости меня.

Последнее сообщение тоже было из университета, но не из деканата, а из секретариата. Меня просили руководить диссертацией, нелепой работой, посвященной мести в «Илиаде» как прототипу закона[118].

Я прослушал все сообщения стоя, пялясь в пространство, а потом поставил их еще раз, чтобы, пока я хожу по квартире, в ней звучал любимый голос Ауры. Я двигался медленно: мне не хватало воздуха. Дышал очень глубоко, но все никак не мог отдышаться и с легкостью представлял себе закрытые легкие, взбунтовавшиеся бронхи, альвеолы-саботажники, которые не хотят принимать в себя воздух. На кухне не было ни одной грязной тарелки, ни стакана, ни брошенной вилки. Голос Ауры говорил, что она устала, а я пошел в комнату Летисии, голос Ауры говорил, что это несправедливо по отношению к Летисии, а я сел на ее кровать и подумал, что справедливо было бы, чтобы Летисия была со мной, чтобы я мог заботиться о ней, как заботился до сих пор.

Я хочу о тебе заботиться, – подумал я, – хочу заботиться о вас обеих. Все вместе мы будем в безопасности, если мы будем вместе, с нами не случится ничего плохого.