Шуры-муры на Калининском

— Вот яичко упало и раз-би-лось… Но ты, Лиска, не бойся, оно не по-настоящему разбилось, просто это ночь там, в сказке наступила. Яичко-то — это ж солнышко, вот оно и закатилось за горку-то. А курочка знаешь, почему Ряба? Не беленька, не черненька, а рябенька, одно перышко светленько, как день, другое темненько, как ночь, так вот день в ночь переходит, а ночь снова в день.

Лиска завороженно и довольно заинтересованно смотрела на Нюрку, словно понимала, что та ей говорит. Ну а Лида решила не выходить из-за угла, развернулась и тихо пошла на кухню, удивленная. Уж сколько раз Лидка читала Кате в детстве эту яичную сказку, ей и в голову никогда не приходило искать философский смысл разбившегося яичка или рябенькой курочки, а тут, здрасьте-пожалуйста, целая неожиданная народная теория!

Все бы хорошо, но, получив в распоряжение маленькую Лиску, нянька внезапно возненавидела подростковую Катю. Видимо, появилась или обострилась некая затаенная ревность, которая мгновенно дала о себе знать, как только в Нюрке проснулась невиданное доселе чувство — любовь. Катя тоже претендовала на сестринское внимание, а как иначе-то: маленькая, смешная, хорошенькая, ручонки тянет, хохочет-заливается, как ее не взять и не потискать? Но тут крылатой гадюкой подлетала, слегка высовывая жало, Нюрка, шипела едкое и шипучее «не трош-ш-ш-шь, не трош-ш-ш-шь», хватала Лиску в охапку и срочно начинала ей или менять только что менянные подгузники на еще более свежие, или соску совать, или еще что-то якобы неотложное делать, отпихивая Катю своим тощим колючим задом.

Катя чувствовала эту неприязнь, хотя причину такой ненависти понять не очень-то могла и старалась играть с сестрой, когда Нюрка была занята неотложными хозяйственными делами.

Лидкины подруги

Оставлять ребенка целиком на няньку поначалу побаивались: человек все-таки новый, совсем не изученный, тем более что до поздней ночи сидеть она не могла, торопилась всегда домой, в берлогу, где ее никто не ждал, кроме старухи, у которой она снимала угол. И когда Алена с Робертом уезжали и намечались какие-то важные с Левушкой выходы в свет, Лидка, в довесок к Нюрке, вызывала на помощь одну из подруг и обязательно сестру Иду, чтобы та приглядывала и за подругой, и за Нюркой одновременно. Ида была теперь более свободна, ее старшая дочка, Вероника, вышла замуж за сокурсника, немца из ГДР, и уехала после учебы к нему. Большая радость, а как же. Многочисленные советские родственники затрепетали и стали ждать официального приглашения из ГДР, хотелось хоть одним глазком взглянуть, каково это там живется, за кордоном-то. Составили себе график — кто за кем — и потянулись стройными рядами в ОВИР сдавать документы на заграничный паспорт. Вероника только и успевала приглашения отправлять. У Иды было еще трое детей, но все давно великовозрастные и не требующие надзора. Вся надежда у Лидки была на нее. Не в том смысле, что подругам нельзя было доверить квартиру, а в том, что каждая могла внезапно отвлечься и забыть о детях. Все девочки, как звала их Лидка, были еще с довоенной опереточной поры, выдержанные, как хороший коньяк, проверенные временем и предыдущими адресами. Но у каждой матроны были свои минусы, и не на каждую можно было оставить дом, хотя в помощь они все годились.

Наша Павочка, например, была женщиной многослойной и могущественной, самой звучной из всех со своим хроническим контральто и снисхождением ко всему живому, ну и к тому же самой последней инстанцией. В театре всегда играла героинь или возлюбленных, голос ее был большой силы и диапазона. Старалась никого не слушать, любила, чтоб слушали ее. Вот она и могла, скажем, придя к Крещенским на очередное «дежурство», «сесть на телефон», как называла это Лидка, или разговориться с Нюркой о сглазе, порче или каких-нибудь народных приметах, начать гадать на любовные отношения какого-нибудь известного певца — на Нюрку как-то раз Павочка погадала и поняла, что бессмысленно, пусто, хоть ты тресни, — но так с головой уходила в эти гадания, что пропускала все на свете, включая кормление мелкой Лиски, а это уже святое. Винила в этом лично годовалую Лиску: «Она даже не попросила, голоса не подала!» Такой уж у Павы был характер. В общем, казалось, что со сцены она до сих пор не слезла, так и осталась вещать свысока и снисходительно на все посматривать. У нее был кот, которому она посвящала все свободное время. Да что там время — жизнь! Но часть жизни, и большая, все равно оставалась для Крещенских.