Шуры-муры на Калининском

Лидка же была уверена, что проводили они не просто какой-то полушутейный конкурс, а некий сакральный ритуал, пусть немного дикий и странный. Гудящий огонь, открытая створка печки, черный поблескивающий уголь и эти двое, как жрецы, блестящие, словно покрытые золотом, в живом стонущем клубке. И их движения, словно пульсирующие в безумном гимнастическом припадке. Эстерка ей напоминала в том танце самку гигантского богомола с вечно поднятыми лапками с длинными коготками, которая нависала над самцом и своей жадной плотью ненасытно поглощала его, обреченного на смерть, зажевывала, вытягивала все соки, иссушала, уничтожала, знала, что тому уже точно не жить. Это смертельное соитие, эти природные магические движения были ритмичными и неотвратимыми, к тому же прекрасно музыкально оформленными зазывными Эстеркиными стонами и гортанными Наумовыми вскриками, почти рыком, словно ему чего-то недодали и он пытается забрать это силой. Ну и еще робкая захлебывающаяся скрипка да отбивающий сухую дробь барабан! Так, во всяком случае, вспоминала об этом танце Лидка. Она вдруг вышла из-за стола и встала сама в богомолью стойку, подняв руки с согнутыми кистями, словно чего-то все время с них стряхивая, и, немного выставив таз вперед, стала как-то сложносочиненно и очень поступательно двигаться в сторону Льва, во все глаза смотрящего на нее. Она отбивала каблуком в такт, подруги заулыбались, начали ей вторить и смачно подхлопывать в ладоши, одновременно еще и подкрикивая, как в Испании, когда танцуют фламенко. Лида под ритмичный и довольно слаженный топот неотвратимо и высокохудожественно приближалась к своей жертве, пока наконец Лев не выдержал, страстно вскочив со своего места, и почти в прыжке встал над ней, довольно сильно задев рукой люстру, но вовремя остановил ее, не дав сильно раскачаться. Он снова, на этот раз осторожно поглядывая наверх, вскинул руки и заходил вокруг Лиды, как молодой петушок, выпятив грудь и вышагивая одновременно важно и игриво. Лидка повернулась к нему спиной, и, совершенно не стесняясь шумных и разгоряченных подруг, прижалась к нему в танце всем телом. Павочка хмыкнула, поправила просветленные у корней волосы и демонстративно отвернулась, Надька вскочила и стала кружиться в нелепом папуасском танце рядом, да и Оля с Веточкой, румяные и нарядные от водки, принялись в такт гарцевать по комнате.

Лидка, вытянув что есть силы шею и запрокинув голову, посмотрела в потемневшие Левины глаза, наполненные любовью — так, во всяком случае, ей показалось, — и еще сильней вжалась в него спиной. Руки она не опускала, они танцевали у его головы свой богомолий танец. Он следил за ними, они вводили его в некий транс, мерно и изящно покачиваясь перед глазами. Каждый пальчик исполнял свой отдельный танец, запястья изящно изгибались в такт неслышной музыке. Лида полулегла ему на грудь, прижалась, приникла, закрыла глаза. И он увидел, как ее рука резко покрылась мурашками.

Почему-то именно эти мурашки и эти по-змеиному танцующие руки у его головы запустили во Льве древний природный процесс — в одно мгновение его кровь из головы по венам ливанула в самый низ живота, все пять литров, как показалось ему. Льва ошпарило кипятком изнутри, и настолько горячим и бурным, что ему пришлось невольно согнуться пополам. Лида удивленно отпрянула, а он сел в позу роденовского мыслителя и сделал вид, что вдруг почему-то нестерпимо устал, запустил пальцы в волосы, закрыв лицо, и отчаянно попытался охолонуться, представив себе айсберг, огромный, ледяной, плывущий посреди холодного океана. И его, крохотного, сидящего на самой его верхотуре в надежде хоть чуть остудить свое желание. Но нет, ничего не вышло. Воображаемый айсберг начал растапливаться под натиском закипающей мужской крови, несуществующий лед под ним стал подтаивать, просел, он это даже отчетливо почувствовал, и горячая вода стала потоком извергаться вниз. Льва заметно передернуло, он шепнул Лиде: «Сейчас вернусь» — и попытался быстро выйти, почти выбежать из комнаты, прикрыв набухшую ширинку рукой, чтобы не опозориться, как мальчишка, при всем честном народе. Но быстро выбежать не получилось. Он зацепился ногой за стул, протяжно охнул, словно ушиб душу, скорее, даже завыл и решил, что жизнь закончилась. Или началась заново.

Лидка узнала этот его природный и такой знакомый стон, в мгновение оценила ситуацию и инстинктивно бросила на пол тарелку, которую схватила со стола — надо было срочно чем-то переключить внимание опытных девушек. Тарелка разбилась, все закудахтали, и Лева был спасен от подросткового позора. Выскочил из комнаты и надолго закрылся в ванной.

— Иногда мне кажется, девки, что всего этого не то что не было, — вслух подумала Лидка, — но и не могло быть в принципе. Что мы творили… А сейчас это вспоминается просто как сон, вот что значит безумство, молодость и страсть! Но ведь красиво же было, признайтесь!