Шуры-муры на Калининском

— Красиво — не то сло-о-ово, — протянула Веточка — мы же все тогда были влюблены, а любовь, как говорил мой любимый Зигмунд (так она называла Фрейда), — это самый проверенный способ преодолеть чувство стыда, которое в нас как таковое отсутствовало. И ведь мы внутренне были гораздо более аморальными, чем могли себе вообразить. Ну ладно, не аморальными, а бесшабашными. Да, наверное, так точнее, бесшабашными и при этом безупречными! Ведь чем безупречнее человек снаружи, тем больше демонов сидит у него внутри. И вот все эти демоны вырвались из нас тогда на волю. Страшно вспомнить.

Лидка махнула стопку и глубоко затянулась сигаретой, прикрыв глаза от вездесущего дыма.

— Лидок, — обратилась Веточка к Лиде, — а ты уверена, что обо всем этом разврате надо вспоминать при твоем молодом человеке? Он даже не выдержал, сбежал!

— Ну мы же без особых подробностей, а так, влегкую. Ничего страшного в этом не вижу. Пусть учится. Потерпите, детки, дайте только срок! Будет вам и белка, будет и свисток! — бросила учительница.

Левушка и Рубенс

В комнату вошел все еще смущенный Лев и, отодвинув стул в угол комнаты, сел.

— Тебе здесь удобнее, Левушка? — спросила Лида и дотронулась до его руки. — Расскажи теперь нам ты что-нибудь интересное, развлеки девушек.

Лев охотно наполнил рюмашки, глубоко вздохнул, чтобы отвлечься от пережитого, и, сделав небольшую паузу, начал говорить о своем детстве, это оказалось первое, что пришло в голову.

— У меня над кроватью, сколько я себя помню, наверное, с самого рождения, висела репродукция «Венеры перед зеркалом» Рубенса, выдранная из «Огонька». Наверное, еще бабушка когда-то повесила. Без рамочки, просто на проржавевших булавках. Вот я все свои детские годы и смотрел на Венерину мощную спину — и когда засыпал, и когда просыпался, — это было первое, что я видел. С Рубенса начинался день, Рубенсом и заканчивался. Эта мускулистая женская спина была немаловажной частью моего детства, моих снов и фантазий. Я помню каждый ее изгиб, каждую складку, каждую еле заметную тень. Так и вижу все это перед глазами. До сих пор. Но лица, отраженного в зеркале, не помню. Только спину. Как вырос, узнал все про Рубенса и его картины, хотел даже стать экскурсоводом в музее. Не знаю, к чему это я сейчас вдруг, видимо, ваши смелые рассказы настроили на такой лад. Но неважно, скажите мне, например, какая у вас первая ассоциация, связанная с Рубенсом? — обратился он к подвыпившим и разгоряченным дамам.

— Я точно знаю, что он создал барокко, сам об этом не зная, ну не создал, конечно, слово это тут не совсем подходящее, — закатила глаза всезнающая Веточка, — хотя вряд ли его имя вообще с этим связывают, но тем не менее это так. Ничего не бывает случайного, все имеет первопричину. Вот Рубенс и есть первопричина барокко.

— Ветка, чего у тебя в голове только нет! — всплеснула пухлыми ручонками Тяпка и проследила за Веткиным взглядом — на потолок.

Веточка, обладательница изысканных манер, изящной непосредственности и редкого чувства такта, благосклонно на нее посмотрела и приложила палец к губам, ей было интересно послушать про Рубенса дальше.

Лев продолжил:

— Про барокко — чистая правда. А еще, помимо всего прочего, он был прекрасным графиком и просто рисовальщиком. Хотя не думаю, что известен сегодня именно этим. А то, что он был одним из самых знаменитых европейских интеллектуалов своего времени, об этом вообще мало кто знает. А что его любимым помощником был молодой Ван Дейк? Возможно, Веточка, вы и это знаете, но не в первую очередь. А что в первую?

— Его толстые бабы! — вскочила тощая Надька и зачем-то подняла руку вверх, как ученица.

— Правильно, — кивнул Лев, словно всезнающий лектор, рассказывающий школьницам сюжеты из истории живописи, — первая ассоциация с Рубенсом — это рубенсовские женщины! То, как только он их умел выписывать, полногрудых, — Лева стал широкими жестами показывать все это на себе, — задастых, крупных, рыхлых, жизнерадостных! Да и писал он их жизнерадостно, с удовольствием, аккуратно вырисовывая все складочки и ямочки, — Лева тщательно проковырял воздух, показывая ямочки, — желая, чтобы их увидели во всей красе, и при этом любуясь ими, этими своими толстухами! Просто брал и соединял обычные краски — какие там надо, дамы, чтобы написать цвет человеческого тела, — красная и белая — кровь с молоком, чуть коричневой для складок и теней и совсем немного голубой для прожилок и прозрачности. Вот так, как мне кажется. И из этой простой смеси красок получилась моя «Венера перед зеркалом», написанная на простой деревяшке! И по этой Венере видно, как женская красота приводила и его самого в восторг! Да и меня с самого детства!