Шуры-муры на Калининском

Одно дело, когда мужчина старше, на это никто уже толком и не реагирует, так даже принято. И ни партком, ни райком тут не указ, сколько заявлений от общественности по инстанциям ни пиши. Но чтоб женщина старше? И настолько? Что тут можно сделать и как объяснить — просто два одиночества нашли друг друга, потом то-се, как в песне поется. Но песня песней, а тут наглядное пособие — родная мать с молодым любовником… Странно и неловко. Хотя посоветовать тут ничего было нельзя — во-первых, мнения Аллусиного никто не спрашивал, а во-вторых, предложишь чего-нибудь, а все пойдет не по сценарию — и что, всю жизнь ходить в виноватых? Так что Алена держала советы при себе, хотя они у нее в голове постоянно менялись, очень уж нестандартная сложилась ситуация. Даже Роберт включился в это негласное обсуждение и написал на Восьмое марта теще вот такое поздравление:

Я поздравлю вас удивленно,
Спрашивая совсем не для вида:
Кто же моложе?
Катька?
Алена?
Или все-таки Лида?

Все-таки Лида, был ответ.

Но вот Лева уехал, и Лида заметно погрустнела, замедлилась, рассеялась во внимании, словно внутренне беспрерывно к чему-то прислушивалась. Можно сказать, что вернулась к своему возрасту. Юрмала ее слегка оживила. Но — слегка. Она предпочитала быть по возможности одной, это с ее-то общительным и забористым характером! Или с молчаливой Лиской. Укладывала ее в коляску и задумчиво шла на вечернюю прогулку по просторному полупустому пляжу, неотрывно глядя на красный закат. Насытиться йодом, говорила. Потом стелила где-нибудь на мельчайшем бежевом песке обширное цветастое полотенце, высаживала мелкую Лиску с игрушками, высаживалась сама, иногда даже и выкладывалась во весь рост и начинала думать. Мысли ее носились в голове, бились о черепную коробку, как мячики для пинг-понга, отскакивали и снова летели в тупик. Чайки мешали, орали, носились над головой, не давая сосредоточиться. Тихо шелестели, успокаивая, волны, ветерок ворошил песчинки, выкладывая их в определенном порядке, маленькими морскими волнами и волнушками, из-за чего казалось, что весь пляж шел рябью. О Леве она старалась не думать, но мысли все равно уносили ее туда, в эту чертову Австрию, где он сейчас отбывал. Денег у него совсем не оставалось, она знала, все было отдано на оформление, а главное, на возмещение затрат на обучение — целых четыре с половиной тыщи! Столько новые «жигули» стоят! Хорошо еще, что окончил Институт культуры, а не журфак МГУ, иначе получилось бы втрое больше. Плюс лишили, конечно же, квартиры, никакого имущества уезжантам не полагалось. Шаг он сделал необратимый, что и говорить… И на что там сейчас живет — непонятно. И сколько ему еще так маяться без жилья и работы…

Лидка лежала и смотрела на высокое закатное небо распахнутыми глазами, ярко подсвеченными оранжевым заходящим солнцем. А Лиска монотонно била лопаткой по красненькому ведерку с песком, чтобы вывалить из него аккуратненький куличик.

Письмо

Когда от Льва пришло письмо, Лидка заметно встряхнулась: не ожидала, что он напишет так быстро. Одно успела получить еще в Юрмале, до отъезда. Но юрмальское письмо было не письмом, а так, открыткой с Венской оперой. Мол, приехал, не волнуйся, оформляют. Погода чудесная. Все говорят по-немецки.

Настоящие письма ждали ее в Москве. На второй или третий день после их возвращения Лиде позвонил Левушкин отец и попросил зайти к нему в редакцию «Известий», на «Пушкинскую». «Что-то случилось?» — забеспокоилась Лидка. «Нет, просто вам тут от меня подарочек, — успокоил ее он, — я же вас с днем рождения не поздравил». До дня рождения было еще далеко, Лидка сразу поняла, что это, скорее всего, привет от Левушки. Конспирация, не иначе.

Лидка надела самое красивое и скромное платье, в меру прихорошилась, словно шла на смотрины. Почему-то ей было небезразлично, как воспримет ее Левушкин отец, которого она никогда не видела. Но тот ничего не сказал, почти даже не посмотрел в ее сторону, просто передал два письма и довольно вежливо попрощался. Лидка пошла от редакции «Известий» вниз по Никитскому бульвару пешком к Калининскому: захотелось прогуляться. Лето уже устало, иссушило деревья, зажелтило траву и хорошенько запылило город. Но жизнь в тени бульвара потихоньку шла — бабушки в очечках и платочках сидели на скамейках и щурились на прохожих, няньки громко звали вечно убегающих от них детей, товарищи мужчины в белых соломенных шляпах переминались с ноги на ногу у стоек с газетами. Редкие собаки на поводке, и все, как сговорились, эрдельтерьеры, горделиво писали у отмеченных другими эрделями деревьев. Лидка пересекла Никитскую площадь и вскоре увидела слева знакомую арку, которая вела в ту самую Левушкину мастерскую. Села напротив этой арки на скамейку, достала одно из писем и стала читать, разбирая мелкий убористый почерк.

«Лидонька, любимая моя!