Шуры-муры на Калининском

Что не принято? Так открыто любить? ТАК любить? Ставшая уже родной Левушкина мастерская оглушила Лиду пустотой и гулкостью, шаги отзывались эхом, которое рикошетило от стен и снова повисало в воздухе. В том углу, где раньше с пола до потолка громоздились полки с книгами, по-хозяйски встал ободранный веник, стыдливо прикрывший собранный из-под уехавшей мебели мусор. Устало поникшие в грустную робкую полоску занавески висели, словно озадаченные своим неизвестным будущим, казалось, что они за последнюю неделю выцвели намного сильнее, чем за все предыдущие годы. Не осталось ничего, кроме одиноко лежащего посреди комнаты матраса, все остальное было вывезено, распродано, роздано, выброшено. И пять перевязанных ремнями чемоданов, громоздящихся у входа, один из них Лидин — пускай и такая память от меня останется…

Матрас этот отдавал какой-то бесстыдной неизбежностью того, что должно было произойти, и Лида в любой другой раз даже не посмотрела бы в его сторону. Но сегодня покорно подошла и села, немного в нем утонув. Лев устроился рядом, обняв обеими руками ее упавшие плечи. Они сидели низко, неудобно, но им было совершено все равно. Молча глядя на окна, за которыми шуршал июньский бульвар. Так ждут неизбежности, ждут, не зная, как правильно реагировать. «А как это — правильно реагировать?» — подумала Лида. Никаких правил не существовало, нигде ничего прописано не было, вот она, любовь, рядом, живая и ощутимая, а завтра останутся одни только воспоминания. И всё, и сколько бы она ни говорила, что счастье счастьем остается, даже когда уходит, уход этот надо было еще постараться пережить. Они сидели и словно чего-то ждали, глядя на зашторенные окна, словно на большой экран, на котором вот-вот покажут, как им дальше жить друг без друга. Но нет, занавески безжизненно висели, подчеркивая только пустоту комнаты и больше ничего.

— А представляешь, если бы ты все-таки со мной поехала… — чуть слышно сказал Лева, но слова эти прозвучали громко и решительно. — Бог знает, что будет дальше, но мне трудно представить, что мы с тобой можем больше никогда не встретиться, если я сейчас уеду один… Может, подумаешь? Я бы сдал билеты, остался, подождал, пока ты оформишь документы… И даже то, что быть не может, однажды тоже может быть…

Лида положила голову ему на плечо и даже не ответила. Лев знал, что говорил впустую, — ей? уехать?

Не могло быть речи.

— Я не хочу ни о чем говорить, — сказала Лида. — Иди ко мне.

Свет был потушен, как всегда в моменты их близости. Лида не могла допустить, чтобы мужчина, пусть и влюбленный, а значит, почти слепой, рассматривал ее далеко уже не идеальное тело, все эти складки и неровности, нажитые за довольно насыщенную жизнь, ее грудь, так гордо и непобедимо когда-то торчащую, но давно утратившую эту гордость, ее поплывшую талию и бедра, куда шире, чем ей хотелось. Ей было и так очень неловко, а свет смутил бы еще больше. Лев на все это вообще не обращал внимания, но с ее условиями всегда безоговорочно соглашался — в этой темноте была своя яркость и ясность, неповторимость и непредсказуемость, их отношения этой тьмой светились, а обнаженные тела излучали такую страсть и нежность одновременно, что оба они все равно продолжали видеть друг друга даже в этой кромешности. Утомленные, иссохшиеся, но наполненные любовью, они так и остались лежать сплетенными, не в силах оторваться один от другого, осознавая при этом, что это их последняя ночь, еще одна такая вряд ли когда представится. Сердца их еще не успели успокоиться, отчаянно требуя свободы, Лидкина голова лежала у Левушки на груди, и ей отчетливо слышны были громкие и непрерывные толчки его взбудораженной крови. Но вскоре хватка их ослабла, они чуть отвалились один от другого, как отваливаются от сиськи звереныши, насосавшиеся материнского молока. Слегка отстранились, но недалеко, чтоб все равно соприкасаться и дышать дыханием друг друга.