Шуры-муры на Калининском

— Никогда не задумывался. Зато знаю другое: когда десять лет назад этот проспект задумывался, планировали поставить пять домов-книжек, а не четыре. Но наверху этот проект зарубили, решили, что пять книг — это Пятикнижие Моисеево, так что нет проискам сионизма. И вместо пяти высоток поставили четыре, а на сэкономленные средства чуть пониже по проспекту залепили еще и СЭВ, тоже посохинский проект, который, по их задумке, должен был отражать философию устройства самого Совета экономической взаимопомощи — архитектор советский, вся мебель в здании венгерская, лифты чешские, электрика немецкая, перегородки болгарские, алюминий польский, отделочный камень румынский. Но и он — что? — тоже в виде книги! Все равно пять книг и получилось. И вообще, все это настолько унизительно.

— Что именно? Польский алюминий и чешские лифты? — спросила Лидка.

— Нет. Отношение к евреям как к врагам народа. Почему для такого мерзкого отношения выбрали именно евреев? Откуда это?

— Ну почему только евреи? Под нож в то время все шли, — попыталась возразить Лида.

— Привести тебе примеры, которые ты знаешь лучше меня? Мандельштам? Мейерхольд? Бабель? Это ж какие величины! Это ж вырезали целое поколение!

— Левушка, не надо об этом, я правда боюсь за тебя. Мало ли… — Уж сколько случаев Лида знала, когда одно неловкое слово, сказанное в неправильной обстановке при неблагожелательных людях, могло стоить не только карьеры, но и свободы.

— Хорошо, расскажу тебе то, что говорила мне мама, просто чтоб ты знала об отношении людей. Тебе, наверное, повезло больше, ты не встречалась с такой ненавистью. Когда я был ребенком, мы жили в огромной гулкой коммуналке на Мясницкой, с нами еще пять семей. Так вот, одни жильцы намертво привязывали крышку к ручкам их кастрюли с супом, чтоб соседи-евреи, мы то есть, не подсыпали им крысиного яду. Наварят борща с утра и навяжут веревок на кастрюлю, а сверху еще для верности полотенцем прикроют, типа спрятали. Потом, правда, всегда долго мучились перед обедом, чтоб развязать, резать-то каждый раз веревку жаба душила, не напасешься. Ну и нас из-за этого ненавидели еще сильней. Жрать хотят, слюни текут, а надо сначала все эти морские узлы развязать. И нарочно при маме в красках рассказывали, что кто-то из их знакомых видел, как на Сретенке один еврей мыл свой обкромсанный член в стакане из автомата с газированной водой. Так и сказали — обкромсанный. Не объяснили, правда, зачем ему это надо было делать. И еще что ничего нельзя в аптеке покупать, потому что фармацевты — сплошь евреи и обязательно кого-нибудь, да отравят, они для этого рождены, и если не ядовитыми таблетками, то хоть ватой, пропитанной туберкулезными палочками или спорами сибирской язвы. Лева и родственницу какую-то свою припомнил, которая хотела зарегистрировать свою дочь под именем Вэрэд, Роза, но в ЗАГСе сказали, что такого имени не существует, что это не положено. Даздраперма или там Тролебузина существует, а Вэрэд, потому что это на иврите, — нет. И, видимо, занесли эту женщину в черный список, сообщив при этом в органы. Через короткое время ее и вовсе уволили с работы, а затем, придумав измену родине, депортировали. Из-за имени на иврите. Вот так просто.

Ну и подытожил: мол, кончается у людей терпение, уезжают.

Лидка не придала тогда большого значения Левушкиным словам, просто кивнула, соглашаясь. Они посмотрели еще раз на громадные буквы четырехкнижья, на колышущиеся узенькие флаги вдоль всего проспекта, пересекли Садовое и пошли ниже, к реке. Был этот всплеск довольно давно, и ничто с тех самых пор не предвещало.

Лицо еврейской национальности

— Навсегда, значит? — Лидка по-странному спокойно приняла эту новость, то ли чувствовала напряжение последних душных недель, то ли отдавала себе отчет, что счастье, каким бы оно ни было, не может длиться вечно. В общем, как говорила ее мама, зима закончилась, на лыжи уже не встать.

— Ты понимаешь, что никогда уже не сможешь сюда вернуться? — голос ее дрогнул, слегка поплыл и обесцветился, но быстро зазвучал как обычно. — Ни при каких обстоятельствах. Это путь в одну сторону.

— Я понимаю, но мне надоело быть лицом еврейской национальности. Я просто еврей. Я не вижу в этом ничего постыдного. Я вечно или оправдываюсь, или смущенно улыбаюсь, или тихо раздражаюсь, когда мне это говорят. Я понял, что больше тут не выдержу: или взорвусь, или, что еще хуже, покроюсь плесенью. Отец, конечно, в ужасе. Он меня убеждает, что советская власть сделала для евреев, и для меня в том числе, безмерно много, что все, так сказать, дала: должности, возможности, остановила ущемление прав, идущих еще с царизма, прекратила погромы, вывела из местечек — все вот это. Что, в общем-то, конечно, важно, никто не спорит. Но народ теряет идентичность. Ты знаешь хоть кого-то из евреев, кто сегодня говорит на идиш?

— Мама знала немножко, но это было очень давно. А я кроме «куш мир ин тохес» — «поцелуй меня в жопу» — почти ничего и не помню, — Лидка грустно улыбнулась и качнула головой.