Шуры-муры на Калининском

Пакет, перевязанный бечевкой, оказался довольно внушительным. Павочка положила его дома на кухонный стол, аккуратно развязала веревку, смотав ее в моточек, и, разглаживая, развернула бумагу — ничего не должно пропасть зря, и бечевка, и бумага в хозяйстве всегда нужны. Чего только в свертке не было, даже то, чем на юбилее и не пахло! Павочка стала выкладывать промасленные свертки с роскошными остатками банкета на стол. В одном, самом увесистом, нашла немного покоцанные кусочки осетрины (многократное перекладывание с тарелки на тарелку даром не прошло), хотя вроде всю ее должны были съесть гости. В других свертках обнаружила буженину, ровненько и тонко нарезанную, но слегка побледневшую и заветрившуюся, балык, немного загибающийся по краям, и в отдельном, совсем скромном сверточке — черную икру с вкраплениями сливочного масла и укропа, чуть подавленную и из зернистой местами спаявшуюся в паюсную. А еще бывшие розочки сливочного масла, уже слившиеся воедино, венгерский сервелат и две целые, необкусанные пожарские котлеты. И — вы не поверите — ко всему этому великолепию была добавлена бутылка полусладкого шампанского!

Не то что Павлина никогда не видела раньше такого роскошества — видала и побогаче, — но почему-то завлажнела глазами. Она стала перекладывать подношения в холодильник и заметила, что к одному свертку приклеилась бумажка. Отлепила ее и прочитала: «Семен Васильевич, 2913514. Обращайтесь по любому поводу. Буду рад помочь. Всегда».

Как мило, подумала она, как мило и неожиданно получить гостинец от этого бездушного, казалось, торговца. Особенно ее восхитило это «всегда» в конце. И сразу вспомнился он ей совершенно в ином свете: скромный, внимательный, интеллигентный и совсем не безразличный. Да и внешние черты проявились иначе. Глаза, показавшиеся сначала белесыми, приобрели оттенок неба, рот ниточкой обрел мужественность, а прическа «взаймы», когда волосы отращивались с одной стороны, чтобы закрыть лысину, забылась совсем. Да и рост — какая разница, что Павочка была на голову выше, разве имеют значение какие-то сантиметры! Павочка сразу переписала номер в телефонную книжку, и это было редкостью. Обычно она не хранила телефоны незнакомых людей. Пусть будет.

Всю ночь после юбилея Роберта ей снились почтальоны. Они трезвонили в дверь и приносили посылки от Семен Васильича. Только уходил один, приходил другой. Масляные пакеты с едой уже вываливались из холодильника, соскальзывали с кухонного стола, лежали стопками на подоконнике. А когда Павочка выглянула в окно, то увидела, что к ее подъезду стоит очередь из навьюченных посылками, очень похожих друг на друга, почти одинаковых почтальонов, которые громогласно, как хор Пятницкого, скандируют: «Всег-да! Всег-да!» Крики становились все громче, звонки в дверь все настойчивей, и Павочка, мгновенно проснувшись, резко села на кровати.

— Всегда, — повторила она и решила, что утром она позвонит Семен Васильичу.

Жила она уже давно одна, как орхидея, Модест ушел еще в доклимактерический период, и от нее, и из театра одновременно, захотев продолжить карьеру в Ленинграде. Решил, видимо, что географически севернее он сможет играть более молодых персонажей. После смерти сына, в которой он негласно винил жену, больше их ничего духовно не объединяло: ни совместные роли, ни скучный быт. Да и из примадонны Павлина перешла в разряд водевильных комических старух, а это было совсем уже грустно. Модест и сбежал. Прождал, словно отбывая повинность, несколько лет и уехал в одночасье. Пропал, ни слуху ни духу. Не то чтобы сгинул, жил как-то, но вестей не подавал. Говорили, что сильно увеличился в размерах, обабился и отрастил курдюк на шее. Павочка его простила, хотя простить не смогла, и это было очень по-женски. Мысленно то отпускала, то проклинала, то радовалась своей свободе, то осуждала его решение, то одобряла, вечно находясь в состоянии неустойчивого равновесия. О себе стала забывать, хотя что-то внутри еще тлело. Вот прекрасная орхидея и отозвалась всем сердцем на это незамысловатое «всегда» в записке Семен Васильича после номера телефона.

— Аллоу, — томно произнесла Пава, когда после трех гудков услышала вполне тривиальный утренний голос с хрипотцой. — Семен Васильич?

— Да, у аппарата.

— Это Павлина Алексеевна, со вчерашнего банкета. Хотела поблагодарить вас за дары, которые только усилили впечатление от вас, — сказала Пава, не совсем поняв, что именно хотела выразить. Она слегка волновалась, и мозг не успевал за языком.

— О, какой невероятный сюрприз, уважаемая Павлина Алексеевна, как приятно, что вы позвонили! — Семен Васильич прокашлялся, и голос его потек уже более плавно и звонко. — Должен признаться, что вы меня вчера покорили! И знаете чем? Еще ни одна женщина на моем веку не защищала так честь чужого мужчины! Я был сражен! Я не встречал такой тигрицы в прямом и переносном смысле!

Павочка на другом конце провода покраснела так, что почти слилась с цветом своей яркой помады. Ей даже показалось, что Семен Васильевич это почувствовал.