Шуры-муры на Калининском

— Просто я за правду, уважаемый Семен Васильевич! За справедливость. Всегда. Такой уж я человек, — сказала Пава и зачем-то добавила: — Морально и материально.

Говорили они недолго, но Павочке Семен Васильевич в душу запал, просто, наверное, потому, что отнеслась она к нему не как к человеку и работнику торговли, а именно как к мужчине.

А все это простенькое слово «всегда», нацарапанное в конце записки.

Новость

Удушливое лето прошло, но горящие торфяники все тлели и тлели, занавешивая воздух едкой сизой дымкой. Вздохнуть полной грудью было невозможно, люди заходились кашлем, словно втягивали сигаретный дым в курилке, полной смолящего народа. Крещенские пробовали жить и в городе, и на даче — одинаково тяжко. Клали на подоконники мокрые полотенца, чтобы хоть как-то очистить воздух, ставили тазы с водой, чтоб она забрала на себя часть смрада, но ничего не помогало, даже в комнатах с закрытыми окнами по утрам шли почти на ощупь. Долго это длилось, уж пару месяцев точно, особенно Лиску было жалко, серенькая стала без гулянья, квелая.

Да и Лидка зачахла без прогулок с Левушкой — тот на съемки в город почти не выходил, засел у себя в мастерской, жаловался, что много каких-то дел у него появилось, но не уточнял, каких именно. Надо будет — скажет, решила Лида. Тем не менее появлялся в квартире на Калининском также часто, хотя это была уже немного другая песня. Без былой свободы, без их бессвидетельных встреч и долгих московских похождений отношения их утратили какую-то важную краску, оранжевую, как показалось Лидке. Она всегда любила конкретику, и если какой-то краски ей в жизни не хватало, надо было срочно понять, какой именно. Оранжевой, решила она. Именно оранжевой, не красной и не желтой, а между. Не хватало насыщенности отношений, жизнерадостности, авантюризма, на который она была падка в хорошем смысле слова. И хоть Лидка была жизнелюбива от природы и природной жизнерадостности ей обычно хватало и на окружающих, надо было каким-то образом еще ее и восполнять, вампирить, подпитываться, что и давали милые побеги из дому по Москве, сидения в темном Левушкином чулане под красной лампой в ожидании, когда же на бумаге проступит чья-то жизнь, нежные прикосновения, его молодость, лихая челка и коровьи глаза, зашторенные ресницами. Многочасовые разговоры обо всем и ни о чем на тесной кухоньке, игры в карты и ожидание очередной серии какого-нибудь нового «Анискина» или выпуска «Музыкального киоска» Лидкину кровь разгоняли не так сильно, воображение почти не будоражили и влажных фантазий не рождали. Эти горючие подмосковные торфяники сначала притупили живость отношений, а потом и вовсе их перечеркнули. Хотя торфяники, как оказалось, в общем-то, были совсем ни при чем.

— Лидочка, мне надо с тобой поговорить, — сказал однажды Лев. Он был настроен решительно, видно было, что собирался с духом, но дух этот все-таки никак собрать не мог. Он все время поправлял челку, которая спадала на глаза и жила своей свободной жизнью, ничуть не слушаясь хозяина. Лидка, застигнутая на кухне этой грозной Левушкиной торжественностью, отерла руки о фартук и профилактически выпила воды, хотя не знала, зачем людям, которые волнуются, надо пить воду. Но пресловутый стакан воды всегда сопровождал человечество при личных катаклизмах. Она, в общем-то, осознавала, что счастье долго не застаивается, истончается, а потом и вовсе улетучивается и так хорошо, как было, уже не будет никогда. Не то что мысленно она свое счастье отгоняла, совсем наоборот, затаивалась, чтобы не спугнуть, но опыт ведь никуда не денешь. И хоть возраст — это всего лишь число, это, помимо всего прочего, еще и опыт…

Она стала у окна, очень женственно поправила волосы и подняла на него свои зеленые встревоженные глаза. Хотела было что-то сказать, но поняла, что ответ не должен опережать вопрос.

— Мне надо будет уехать. Навсегда. Из Союза. Уже скоро. Ты меня простишь? — он произнес это так, словно надиктовал телеграмму, на одном дыхании.

— Куда? — довольно буднично спросила она, но сердце пошатнулось, словно пытаясь найти опору.

— Сначала в Вену, поездом, потом поглядим. У меня родственники в Израиле, я тебе о них рассказывал, — он виновато сглотнул, видно было, что волнуется.