Шуры-муры на Калининском

— Ну вот об этом и речь. Все стирается, ассимилируется. И моя надежда хоть на малейшие изменения здесь тает с каждым днем. И я почему-то воспринимаю эту проблему как личную. Все думают, что время придет, а оно только уходит. Тут так все душно и традиционно. Я же журналист, я в курсе, что происходит, но об этом никому никогда не будет известно, мои фотографии, те, которые я мечтал бы опубликовать, стопроцентно не напечатают, и мне абсолютно невозможно с этим жить. Почти все идет под нож.

Лев говорил совершенно спокойно, голос его звучал, будто он читал из телевизора прогноз погоды, ровно и безэмоционально. Погода ожидается пасмурная и холодная. «Почему из слова “еврей” сделали табу? И придуманную фамилию я брать не собираюсь, чтобы быть, так сказать, менее заметным». Вероятность осадков тринадцать процентов. «Это унизительно, что мы другие. Нас все время пересчитывают, как скот, по головам: героев войны еврейской национальности столько-то, в парткоме работает столько-то, а в фотоотделе “их” перебор, больше брать нельзя». Атмосферное давление в пределах нормы. «И в институт я не смог поступить с первого раза, не прошел по пятому пункту. Вопрос, а уж не еврей ли ты, вообще звучит как обвинение в государственной измене. А когда, скажем, тебе говорят: ты еврей, но хороший — это вроде как поощрение. Как такое возможно? Что это? Надо гордиться?» Ветер слабый, умеренный. «Почему мы до сих пор не научились видеть человека, а не его национальность? Паскудно и горько».

Лидка слушала, потупившись, потом почему-то развязала фартук и кинула его на спинку стула. У нее текли слезы. Не снаружи, нет. Внутри. Внутренние слезы, еще горше обычных, что есть мочи хлынули в душу — Лидка в этот момент почувствовала, что да, душа именно там, где солнечное сплетение, — обдали ее изнутри кипятком, затрепетали в районе живота, полились, пошли нарастающим потоком. Два года странной, невесомой, безмятежной любви закончились. Обязательные звонки два раза в день — «Доброе утро, Лидочка! Как прошел день, Лидочка?», — их затяжные прогулки по арбатским переулкам, стояние в магазинных очередях (за разговорами время, кстати, пролетало совсем незаметно), ставший уже родным темный подъезд с жестянками, полными окурков на каждом лестничном марше, ночные бдения в тесном чуланчике под красной лампой, поцелуи, осторожные прикосновения и всепоглощающая нежность.

«Все хорошее всегда заканчивается», — думала Лидка и бабьим своим нутром уже давно чуяла что-то, ведь не могло же такое длиться вечно. Само-то слово «счастье» ведь мало кому понятно в привычном его значении. А большинству и вовсе непонятно. Счастье, по-своему решила Лидка, это когда ты понимаешь, не слыша, когда чувствуешь любовь, не открывая глаз, хотя чувство это зачастую печальное, потому что короткое. Но за которым идет время, помогающее понять и оттенить его. Счастье оседает в памяти, обогащая и подпитывая ее, и даже прекрасные давние воспоминания мгновенно вызывают блаженную улыбку. Глаза туманятся, ладони влажнеют, легкий ветерок идет по всему телу, а сердце, наоборот, теплеет и начинает ухать — что там, в сердце, какой такой механизм? Но в этот самый момент ей казалось, что лучше быть одной: и свободы больше, и боли меньше. Но куда бы она эту свободу дела, как бы ею распорядилась?

Внешне все эти мысли почти никак не отразились на ее лице, только вот цвет глаз немного потускнел, ее почти нереальный изумрудно-зеленый растворился в болотном. А слезы все вымачивали и высаливали душу, сжимая почти до невидимых размеров, утапливая, истончая и обнажая еще сильнее. Но ничего, решила она, что не болит, то и не заживает…

Лидка справилась с болью, которую Лев так и не успел почувствовать, обняла его и тихо произнесла:

— Я все понимаю. Ты должен ехать, если так невмоготу. У тебя вся жизнь впереди. Ты родился с крыльями, в отличие от многих других. А раз так — не мешай своим крыльям расти.

— Не хочу тебя тут оставлять. — Он обеими ладонями оторвал ее лицо от своего плеча и посмотрел в потухшие глаза. — Ты меня держишь, наполняешь жизнью. Мне очень трудно далось это решение. И я знаю, что звать тебя с собой бессмысленно. — Лев нежно поцеловал ее в губы и снова прижал к себе ее голову.

— Я тебя понимаю, — только и смогла ответить Лидка, скривив рот в подобии улыбки. — Я приеду к тебе в гости.

— В гости… — эхом отозвался Лев.

Лев признался, что все уже давно готово, осталось только взять билет на поезд до Вены. Там какое-то время придется ждать, чтобы оформили документы, и тогда уже ехать в Израиль, — Лев на секунду замялся, — или не в Израиль.

— В смысле? — переспросила Лидка.

— Я точно еще не решил. Израиль — это самое простое. Но, может быть, вообще останусь в Европе.

— А как можно ехать в такую неопределенность? Как можно вот так все бросить и стремиться в никуда?

— Лидочка, вопрос не «куда», а «откуда»… Не волнуйся, я устроюсь, ты же знаешь, я все умею, уж как-нибудь.