Шуры-муры на Калининском

Но Лида не понимала. В его возрасте, уже не столь юношеском, срываться с насиженного места, когда рядом отец, друзья, хорошая работа, пусть без особых перспектив, как уверяет Лев, но любимая и, можно сказать, престижная, — просто безумие. Быт налажен, условия прекрасные, а какая мастерская! В самом центре, «центрее» и представить трудно. Многие обзавидовались бы! Что можно на все это сказать — ребячество, упрямство, капризы. Что-то где-то прочитал, с кем-то не тем поговорил, наслушался какой-то мути по вражескому радио, наизучался закрытых архивных документов — и вот результат. Таких людей теряем, таких людей… А ведь сколько всякого хорошего еще мог сделать здесь в своей профессии, и фотографий наснимать, и полезных репортажей придумать, а страна-то как нуждается в таких умных и образованных людях. Ведь где-то недавно прочитала, что по числу граждан с высшим образованием на тысячу человек СССР занимает первое место в мире, первое! И вот на тебе.

Лидка нарочно старалась прикрыться всей страной целиком, задавив свои собственные чувства, но нет, не получилось. Бабское нутро ее вновь безмолвно завыло, душа сжалась, сердце заклокотало — никогда в жизни так остро оно не отзывалось на разлуку. Пытаться отговорить Льва было все равно что заниматься дрессировкой бабочек: абсолютно бесполезно, глупо и в какой-то мере безумно, она это чуяла. И после того разговора все случилось довольно быстро. Лев откладывал объяснения с Лидией под самый отъезд, когда все у него было уже готово: оформлены документы, распроданы семейные реликвии и техника, куплен билет в Вену. Лева знал, как Лида к этому отнесется. Знал, что точно с ним не поедет. И понимал, что в конце концов одобрит его решение. Но сказать задумал в последний момент, всего за пару дней, чтобы не оставить ни малейшей возможности к отступлению, чтоб как на войне — ни шагу назад. Да и шумных проводов Лев не хотел, хотя все его очень любили и многие захотели бы его на дорожку обнять. «Противно, — сказал, — не хочу, как в последний путь. Прощальные слова, слезы, тосты, почти не чокаясь, — не хочу, и всё. Уеду по-тихому, проводишь меня на вокзал одна — и до свиданья. А с отцом дома попрощаюсь».

Последняя ночь

Накануне отъезда Лида осталась ночевать у него в мастерской. Впервые за два года знакомства. Близкая связь их особо никогда не афишировалась, хотя все вокруг знали, что они, несмотря на эту пресловутую разницу во времени — так называла Лидка их разницу в возрасте, — ну как сказать — пара. Их отношения не обсуждались, они были вместе, и всё. Одна только Павочка иногда негромко тявкала в сторону Льва, но Лидка защищала его как могла. «Я тебя предупреждала, что так или иначе он тебя бросит, я тебе говорила, зачем снова боль?» — «Ах, ты ничего не понимаешь», — вздыхала Лидка, и взгляд ее туманился, ведь лучше, когда такое было, чем не было. Этим можно долго жить и греться. И улыбаться во сне. Грустить — ну и что, подумаешь! Зато знать, что было… Но Павочка лишь поводила плечами, будто ежилась, и забрасывала взгляд на потолок. Эмоции она тратить не любила, была слишком уж бережлива. Лидка же чувства не экономила. Они выплескивались через край, их необходимо было тратить, жизненно необходимо. И почти все без остатка за эту последнюю любовь выплеснулись на Левушку. Лида была уверена, что да, это последняя, такого, даже отдаленно напоминающего, в ее жизни уже точно не случится, никогда-никогда, а может, даже и в прошлом не было. Поэтому счастье на потом она уже откладывать не могла. При этом плохо понимала, на чем держались их отношения, что в них было такого необычного, абсолютного, живого, откуда шло столько взаимного трепета, всепоглощающей нежности, умения ценить моменты близости — не только постельной, совсем нет, а просто мгновений, когда они держались за руки. Их странное совпадение — их встреча через поколение, а то и через два — наполняло обоих дрожью и волнующим смятением, которое было не унять. Они могли подолгу молчать, и это прекрасное безмолвствие лишь усиливало любовь. И вот теперь их последняя ночь. Первая и последняя открытая, не урывками и прячась, а на виду. Когда все подруги и друзья в курсе, удивлены, обескуражены такой вот дерзостью, уверенные в том, что до такого в приличной семье поэта не должно было дойти. Не принято.