Шуры-муры на Калининском

Я действительно подкуплен.
Я подкуплен.
Без остатка.
И во сне.
И наяву.
Уверяют советологи:
«Погублен…»
Улыбаются товарищи:
«Живу!..»
Я подкуплен
ноздреватым льдом кронштадтским.
И акцентом коменданта-латыша.
Я подкуплен
военкомами гражданской
и свинцовою водою Сиваша…
Я еще подкуплен снегом
белым-белым.
Иртышом
и предвоенной тишиной.
Я подкуплен кровью
павших в сорок первом.
Каждой каплей.
До единой.
До одной.
А еще подкуплен я костром.
Случайным,
как в шальной игре десятка при тузе.
Буйством красок Бухары.
Бакинским чаем.
И спокойными парнями с ЧТЗ…
Подкупала
вертолетная кабина,
ночь
и кубрика качающийся пол!..
Как-то женщина пришла.
И подкупила.
Подкупила —
чем? —
не знаю
до сих пор.
Но тогда-то жизнь
я стал считать по веснам.
Не синицу жду отныне,
а скворца…
Подкупила дочь
характером стервозным —
вот уж точно,
что ни в мать
и ни в отца…
Подкупил Расул
насечкой на кинжале.
Клокотанием —
ангарская струя.
Я подкуплен и Палангой,
и Кижами.
Всем, что знаю.
И чего не знаю
я…
Я подкуплен зарождающимся словом,
не разменянным пока на пустяки.
Я подкуплен Маяковским и Светловым.
И Землей,
в которой сбудутся стихи!..
И не все еще костры отполыхали.
И судьба еще угадана не вся…
Я подкуплен.
Я подкуплен с потрохами.
И поэтому купить меня
нельзя.

Алена слушала его, краем глаза поглядывая в зал: все сидят и улыбаются, гордые и радостные, ни одного мрачного лица, словно каждый чувствует себя причастным!

Следом поднялся Давид. Он взял микрофон и довольно негромко сказал, что уникальность Роберта в том, что он физически переживает, прочувствует любую несправедливость, отзывается на чужое горе и, конечно, как было бы распрекрасно, если бы таких светлых людей в мире стало больше. К тому же естественный и не манерничает ни в стихах, ни в личном общении, а это совсем уж редкость. И что с удовольствием споет сейчас песню, которую Роберт ему недавно подарил. Так и сказал — «подарил». И, несмотря на тихий голос, которым он говорил, все услышали, захлопали и закивали, соглашаясь. Но потом голос его взмыл и наполнил зал мощью.

Я сегодня до зари встану,
По широкому пройду полю,
Что-то с памятью моей стало:
Все, что было не со мной, помню.

Бьют дождинки по щекам впалым,

Для вселенной двадцать лет — мало,
Даже не был я знаком с парнем,
Обещавшим: «Я вернусь, мама!»

А степная трава пахнет горечью,

Молодые ветра зелены,
Просыпаемся мы, и грохочет над полночью
То ли гроза, то ли эхо прошедшей войны.

Обещает быть весна долгой,

Ждет отборного зерна пашня,
И живу я на земле доброй
За себя и за того парня.

Я от тяжести такой горблюсь,

Но иначе жить нельзя, если
Все зовет меня его голос,
Все звучит во мне его песня.

А степная трава пахнет горечью,

Молодые ветра зелены,
Просыпаемся мы, и грохочет над полночью
То ли гроза, то ли эхо прошедшей войны.