Шустрик

И вроде бы история должна заканчиваться хорошо, да только стадо оставило ужасный след в душах этих детей и ранки на сердце, которые сильно ноют, если пройтись по кладбищу с тысячей могилок или по стороне с надписью «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна»… Стадо ушло, разрушив семьи и судьбы, превратив город солнца в город смерти, и он до сих пор восстает из руин и пепла.

Самое страшное то, что может появиться в этой жизни новое стадо, в котором каждый будет опять, открыв рот, слушать своего соседа.

Санька замолчала. Она не смотрела на лица, всем своим нутром чувствуя ту пронзительную тишину, которая появляется в минуту, когда людям только и остается, что открывать и закрывать рот, не в силах произнести что-либо. Она чувствовала жар, исходивший от математички и пышной Задоровой, краем глаза заметила, как приросли педагоги к стульям – их лица были белыми и какими-то неживыми. Санька лишь слышала, как тикают часы в холле третьего этажа.

– Вы…– первой подала голос Задорова, прошелестев хриплым голосом. – Вы… Сравниваете нас с…

Это было ужасно. Ужасно и глупо, и Миша весь вечер кричал на Саньку за то, что она совершенно не думает и несет все, что ей в голову взбредет. Ведь дело могло закончиться не увольнением (что тоже, по счастью, обошлось), но судом и статьей, а если узнают на Мишиной службе… Да и вообще ее поступок – не только какие-то новые социально-психологические взгляды (черт возьми, откуда она их взяла?), а самое настоящее оскорбление, и даже если сейчас свобода слова стала свободнее, чем до пятьдесят третьего года, это не значит, что можно унижать своих товарищей по работе, пусть хоть они исключат каждого из ее пионеров.

И Миша, весь красный, тяжело дыша, откинулся на спинку стула, по традиции забарабанив пальцами по кухонному столу. А Санька невольно улыбнулась, вспомнив, как на последний вопрос Задоровой ответила никто иная, как директор Серафима Антоновна. Она незаметно вошла в класс в самом начале Санькиного рассказа и слышала каждое слово. За организацию педсовета без ее ведома попало всему педсоставу, а больше всех Анне Степановне с математичкой-змеей, что не могло не порадовать Саньку. Горского исключать она не позволила, и Санька, ощутив, как с души упал камень, мысленно поблагодарила судьбу за то, что и в этой школе есть добрые люди.

– Никто Вас, Сашенька, больше не тронет, – успокоила ее Серафима Антоновна, когда все разошлись, и они остались в кабинете вдвоем. – Как работали, так и работайте, только все-таки напоминайте ученикам, что кроме литературы есть и другие уроки, – она по-доброму улыбнулась и взяла Санькину руку в свою. – А то они «Василия Теркина» чуть ли не наизусть помнят, а алгебраические примеры решить не могут. И вот еще… – Серафима Антоновна пожевала губы, словно обдумывая фразу. – Будьте аккуратнее со словами. Они, как известно, не воробьи, а люди вокруг еще много глупостей наговорят. Вы же умная, молодая девушка – не рубите с плеча, не портите себе жизнь, Сашенька. Я про Ваш рассказ, конечно… Сейчас Вам нечего опасаться.

Санька, почувствовав себя виноватой за то, что доставляет хлопот Серафиме Антоновне, единственному взрослому человеку, уважавшему ее в этой школе, поблагодарила и уже хотела пойти, но остановилась в дверях, заметив, как Серафима Антоновна пристально смотрит на нее поверх очков.

– Знаете, Саша, меня восхищает Ваше мужество, – наконец, сказала директор. – Для меня Вы не только прекрасный педагог и добрый человек, но и смелая женщина, пережившая самую страшную зиму на свете. Да-да, не удивляйтесь, Ленинград мне знаком не понаслышке. Я на Лен фронте воевала, а после в городе оказалась. По дороге жизни прибыла. Скажу честно: за все четыре года войны не навидалась того, что увидела в один январский день в Ленинграде.

Серафима Антоновна замолчала, подбирая слова, а Санька почувствовала, как ее ленинградское сердце, выстраданный блокадный комочек, тянется к этой чужой для нее женщине, живущей через девять тысяч километров и столь хорошо понимавшей ее… И не сумев скрыть чувств, она разрыдалась.

Серафима Антоновна выполнила обещание – ни один ученик не узнал о случившемся, педагоги хранили молчание, лишь обходили Саньку стороной. Горскому была возвращена тетрадь, и на 23 февраля Александра Семеновна получила в подарок замечательную стенгазету.

Через несколько дней после педсовета она сидела в учительской и проверяла тетради, как, внезапно почувствовав на себе взгляд, подняла голову. На нее глазела кучка из собравшихся в сторонке, что-то усиленно обсуждавших учителей. Не успела она решить, что же они опять задумали, как худая как ветка осины англичанка, подошла к ней и, заламывая руки, сбиваясь на каждом слове, попросила Саньку вернуть им пресловутое прошение об уходе.

–Там же подписи…Вы понимаете…Серафима Антоновна…