Шведское солнце и пармезан

Щеки пылают, но это ерунда. Никто же ее здесь не видит. Может, Пекка это лучшее, чего она заслуживает? Может, Хильда должна довольствоваться тем, что время от времени делит койку со спивающимся и изменяющим жене шефом? Чтобы избежать худшего одиночества. Быть может, стоит радоваться тому, что дает тебе жизнь? И, недолго думая, она набирает ответ:

Я тоже по тебе соскучилась. В компании с тобой здесь было бы куда приятнее.

И секунду спустя слышится тихий стук. Хильда садится на постели и оглядывается. Что это было? Стук раздается снова, и она поворачивается к окну. Звяк! Словно камушком по стеклу. Кому взбрело в голову швыряться в ее окно камнями? У Хильды мелькает дикая мысль, что это Пекка. Что он телепортировался к ней сюда за семь секунд, словно сексуально озабоченный шведско-финский призрак. Нет, решительно отвергает эту идею Хильда. Не будь дурой хоть сейчас. Она встает и подходит к окну.

Но, распахнув створки и глянув вниз, едва верит своим глазам.

Глава 45 Расмус

Он замечает ее ошеломленное лицо в окне.

– Прости, – говорит он. – Я тебя разбудил?

– Э… нет. Я не спала. Но это старинное стекло.

– Что?

Она легонько стучит кончиками пальцев по окну.

– Я говорю, в этих окнах очень красивые старинные стекла. Скорее всего, это здание является памятником культуры.

– А.Прошу прощения.

Она пожимает плечами.

– Спустишься вниз? – спрашивает он.

– Прямо сейчас?

– Да. Я подумал – вдруг ты захочешь прогуляться до моря.

– Но… уже поздно.

– Летом солнце никогда не заходит.

* * *

Расмус и Хильда бредут между скал. Дождь закончился, и все камни темны от влаги и пахнут так же, как асфальт после ливня в Норртелье. Они идут рядышком, бок о бок, и Расмус украдкой поглядывает на нее. На ее медового оттенка волосы и платье в горошек, очень похожее на те, что носили в пятидесятые годы – пусть он даже полный профан по части моды.

Что же за человек эта Хильда на самом деле? Чем она живет? Она явно любит еду и все, что связано с Италией. Ей нравятся платья, и еще она каждое утро наверняка завивает волосы, потому что ни один человек не способен встать с постели с такой прической. У нее чудесный смех, с легким пофыркиванием, как у лошади. Как у красивой лошади. Она совсем не похожа на всех тех девушек, которые раньше привлекали Расмуса. Но вместе с тем в ней есть что-то невероятно чувственное. И от нее пахнет абрикосом, словно она пользуется каким-то особенным лосьоном или духами. Расмус всегда считал, что сильные запахи лишь бьют по носу и вызывают раздражение. Но только не в случае с Хильдой. Этот аромат удивительно ей подходит. Она сама как спелый абрикос. Сладкий, золотистый и немного экзотический.

Расмус вдруг понимает, что они прошли молча почти всю дорогу от самого пансионата. Он останавливается, и Хильда тоже останавливается.

– Присядем? – осторожно предлагает он.

Она кивает, и они присаживаются на скалу. Волны набегают на берег, почти касаясь их ног.

– Ой, – спохватывается Расмус. – Здесь, наверное, немного сыро.

– Пустяки, – отзывается Хильда.

Какое-то время они сидят молча. Глядя в бесконечную даль темного моря. Расмус не специалист по части географии, но он представляет, что где-то там находятся Аландские острова.

– Ты это… прости меня.

Он смотрит на нее. Ее взгляд прикован к волнам.

– Простить за что?

– За то, что я сказал. Про то, что ты всего лишь…

– Детсадовская повариха?

– Да.

– Но так оно и есть. Я всего-навсего повариха детского сада. Здесь ты абсолютно прав.

– Да, но все же… я сказал плохую вещь. Точнее… это слишком грубо прозвучало. Совершенно напрасно. Я не понимал, куда меня несет.

– Такое часто бывает.

Расмус кивает. Образ Лолло стоит у него перед глазами. Ее энергия, которая исходила от нее на сцене, когда она играла на пианино, ее поза, жизнь в ее глазах. А следом – пустое пассажирское сиденье в разбитой машине, осколки стекла повсюду. Белый гроб в церкви Норртелье. На похоронах они исполнили ее любимую композицию «Всегда думаю о тебе» Элвиса Пресли. Расмус даже собирался произнести речь. Но, когда день похорон настал, с темными снеговыми тучами и морозными узорами на всех окнах, он понял, что не сможет. И попросил священника вычеркнуть это из программы. Во время церемонии он просто молча сидел в первом ряду. Слушал речь матери Лолло, сестер Лолло. Ему было стыдно за то, что он не в состоянии выйти и рассказать, как сильно он любил свою девушку. Как сильно желал провести оставшуюся жизнь с ней и ребенком в ее животе. Каким все стало без нее… ничтожным. Он сидел там, жалея, что не вылетел через лобовое стекло вслед за ней. Потому что на черта ему такая жизнь, без Лолло? Он больше никогда не сможет сочинять песни. Не сможет выйти на сцену. Даже в душе петь не сможет. Больше у него ничего не будет хорошего. Но такие вещи не говорят на похоронах. Поэтому он молчал. И молчал даже тогда, когда чуть позже стали опускать гроб в землю. Ему пришлось собрать все свое самообладание в кулак, чтобы не броситься следом за ней в могилу. Чтобы не заорать в приступе паники.