Швея с Сардинии

Она отвела меня в дом Провера, где синьора Тереза, на удивление, сразу же предложила мне чашку кофе с печеньем. И она, и обе ее дочери также облачились в траур, но не казались такими удрученными, как синьорина Джемма. Я внимательно взглянула на ткань, из которой были сшиты их черные платья – домашние, но весьма элегантные: это был прекрасный шантунг, мягкий, но дорогой, именно такой я как раз недавно видела в витрине лучшего в городе магазина тканей. Черный цвет был однородным, глубоким, без зеленоватых отблесков. Восхитительный крой, идеальная отделка. Как же разительно эти платья отличались от тех потертых, выцветших одеяний, к которым мать и дочери приучили меня за месяц совместной работы! Но самым большим сюрпризом стало для меня случившееся с самим адвокатом Бонифачо. Никто в городе не знал о том, что через несколько дней после второй встречи с представителями властей беднягу хватил апоплексический удар, парализовавший его и навсегда приковавший к инвалидной коляске. Он был в сознании и сразу же меня узнал, но, когда я поздоровалась, неучтиво отвернулся лицом к стене. В комнату для шитья, куда синьора Тереза велела подать мне кофе и печенье, его привезла в кресле Томмазина, носившая теперь чистый и приличный фартук, а также крепкие башмаки. Она попыталась напоить хозяина кофе с ложечки, но тот отказывался открывать рот и лишь бросал по сторонам яростные взгляды. Я поняла, что он никак не мог смириться с тем, что вынужден был дать жене доступ к своему кошельку, и даже небольшая вольность, которую она позволила в отношении меня, причиняла ему адские муки. А представьте, каким гневом загорались его глаза при виде новехонькой ножной швейной машинки, возвышавшейся у окна!

Провожая меня до ворот, синьорина Джемма посетовала, что ее кузина после стольких лет лишений стала слишком уж расточительной и, не понимая ценности денег, тратит их впустую: купила у мясника столько телятины, что семейство не в силах съесть, несколько раз отдавала яйца из птичника в сиротский приют, опускала крупные банкноты в ящик для пожертвований в церкви. Едва открыв домашний сейф и проверив вместе с банковскими служащими депозиты и ценные бумаги, она торжествующе заявила дочерям: «Мы несметно богаты, какое нам дело до злых языков?» И теперь даже собиралась купить – представь себе – не коляску и лошадь, а автомобиль!

– И что же, сама будет его водить? – испуганно спросила я.

– Что ты, как можно! Собирается нанять… как там его называют во Франции? Нет, не механика… А, chauffeur[7]!

Когда маркиза Эстер вернулась в город из одной из первых своих заграничных поездок, я рассказала ей об этом визите. Она была возмущена скандалом и утверждала, что оба будущих жениха должны были сдержать слово. По ее словам, если уж говорить о морали, то сестры Провера не совершили никакого греха, ведь ложь о «парижских платьях» вполне могла бы сойти за невинную шутку, которая никому не принесла вреда, а все четыре женщины трудились в поте лица лишь для того, чтобы соответствовать другим самовлюбленным и привередливым дамам высшего света. Платья говорили сами за себя: они гарантировали, что Ида и Альда станут идеальными женами. Грешниками же в этой истории выступали скорее благородные синьоры, завсегдатаи борделей, включая префекта и епископа. «Речь здесь не о морали, а о лицемерии», – говорила синьорина Эстер, рассказывая мне о всяких чудны́х вещах вроде равенства полов и о том, что мужчины не должны требовать от женщин того, чего не хотят или не делают сами. Ее возмущали романы с продолжением, публиковавшиеся на последних полосах газет, в которых говорилось о «пропащих» женщинах или «кающихся грешницах». Она даже подарила мне нашумевшую книгу под названием «Парижские тайны». Это был пухлый том, и мне потребовался почти год, чтобы его одолеть. Маркиза часто расспрашивала меня, обсуждала со мной прочитанное и, узнав, что я была тронута смертью Лилии-Марии, сказала: «Не нужно плакать, нужно злиться. Как будто бы она сама выбрала эту профессию. Почему тогда она не могла выйти замуж и вести нормальную жизнь?» Я долго размышляла над ее словами. С тех пор как синьорина Эстер вернулась к отцу, она больше не говорила о любви и, казалось, совсем вычеркнула ее из своей жизни. Разойдясь с мужем, молодая женщина в те времена не имела права думать о чувствах: по закону она все еще была замужем и могла лишь вернуться к супругу в надежде на прощение. Но я знала, что этого моя синьорина никогда не сделает.

Когда стало известно, что у адвоката Бонифачо случился второй удар, на этот раз смертельный, маркиза сказала: «Знаешь, что бы сейчас случилось, живи мы в мире, где есть справедливость?» И стала фантазировать – словно роман писала, но по своим правилам:

«После смерти адвоката его жена, дочери и кузина получили бы наследство и исчезли, уехали в какую-нибудь заморскую страну, потому что не хотели оставаться в городе, который столь несправедливо их презирал. В течение нескольких лет о них ничего не было бы известно.