Швейцар

Хуана так и подмывало спросить, уж не считает ли она себя эксплуататоршей или извращенкой, раз тоже не решается уехать отсюда. Однако Касандра Левинсон продолжала свое выступление, которое напомнило швейцару, что он уже слышал те же самые слова, те же самые лицемерные речи, когда получил убежище в Посольстве Перу в Гаване. Агенты министерства внутренних дел, сначала попытавшись уморить его голодом, а заодно еще десять тысяч человек, тоже взывали к целой серии «общественных и моральных принципов» с целью заставить отказаться от отъезда из страны. Слушая речи профессорши, Хуан, хотя и привык к деликатному обращению с жильцами, не мог сдержать некоторого раздражения. В конце концов, отечественные агенты, которые принуждали его остаться на Кубе, сами-то никуда не уезжали, и им по-прежнему приходится страдать, пусть и в меньшей степени, ведь бесчеловечность системы невыносима, кого ни возьми. В действительности, думал Хуан, Касандра Левинсон не в пример вреднее и безнравственнее палачей режима. Она чужими руками загребает жар из огня преисподней.

— Твое дело может быть пересмотрено, — сулила профессорша швейцару, перейдя с ним на «ты».

Она наведывалась на Кубу по два-три раза в год. Бесплатно проживала в лучших отелях и, не ограничиваясь получением соответствующих инструкций, разворачивала столь бешеную сексуальную деятельность, что по возвращении, перевоплощаясь в респектабельнейшую даму — целомудренную и высоконравственную, — становилась прямо чуть ли не ревнительницей воздержания.

— Твои противоречия с режимом не могут восприниматься антагонистически…

Протестуя против дискриминации настолько рьяно, что это граничило с расизмом, Касандра Левинсон спала на Кубе исключительно с мужчинами негритянской расы да еще, видно, по соображениям политического товарищества, — с членами Центрального Комитета партии. Что касается последних, они могли иметь любой цвет кожи.

— Я убеждена, что ты можешь реабилитироваться и вернуться в страну…

Она приезжала на остров с несколькими чемоданами, набитыми носовыми платками, дезодорантами, чулками, духами, спортивными трусами, плавками и другими товарами, которые там выдаются по карточкам или вовсе не существуют, а здесь можно купить за гроши. С их помощью пятидесятилетняя партийная дама поощряла молодых людей: иной раз стоит только посулить им пару носков или майку — и они готовы без перебоя доводить ее до оргазма.

— Даже если ты не настроен возвращаться — я понимаю, как непросто свыкнуться с трудностями в стране, переживающей революцию, — ты бы мог действовать отсюда и перестать считаться предателем.

— Я и уехал с Кубы, чтобы больше не быть предателем, — сдержанно ответил Хуан: он отвечал так всякий раз, когда разговор доходил (а он всегда доходил) до этого места.

Тут Касандра Левинсон с досады, что ее доводы, почерпнутые из «Наставления примерному коммунисту», опубликованного тем издательством на севере, в котором у нее были акции, не возымели ни малейшего действия на заблудшую овцу, к которой она, похоже, испытывала что-то сродни привязанности, подошла к клетке с медведем, — тот явно разволновался из-за затянувшегося разговора со швейцаром (зверь был в высшей степени ревнивый) и начал рычать. Своими костлявыми руками Касандра потрепала зверя по морде и провела по шкуре, окрашенной в черный цвет. Медведь прекратил рычать, и Касандра возобновила идеологическую атаку.

— Разве вы не понимаете, — перешла она на «вы», — что это за жалкое существование: открывать двери людям, которые вас презирают и считают ниже себя?

— Я и вам открываю дверь, — парировал швейцар, — и не считаю, что вы меня презираете. Пусть они меня и презирают, но я-то их уважаю; кроме того, я хочу им помочь. Я хочу открыть им не эту дверь, а другие…

— Чисто буржуазный идеализм! — возразила Касандра Левинсон.

— Единственная помощь, которую вы можете оказать человечеству, — это принять участие в классовой борьбе до полной победы рабочего класса.

— Я и так рабочий и приехал оттуда, где, по-вашему, такая битва выиграна.

— А все оттого, что у тебя в голове каша. Тамошние враги системы забили тебе ее всякими бреднями.

— Единственное, что могли забить тамошние враги системы, так это тюрьмы. Свобода…

— Что вы мне тут толкуете о свободе! — запротестовала обиженная госпожа Левинсон. — Вы и понятия не имеете, что значит это слово!

— Если бы я этого не знал, как бы вы мне объяснили то, что мы с вами вот так запросто можем вести подобного рода разговоры, — вежливо возразил Хуан и попытался откланяться, сославшись на оставленную без присмотра дверь.

— Иди-иди, прислуживай своим хозяевам, — ответила ему Касандра Левинсон, но уйти ему не дала — села рядом и взяла за руки, не сводя с него пристального взгляда. Сеньора Левинсон, поди, думала, что ее пристальный партийный взгляд обладает гипнотическим свойством, и швейцар вот-вот падет к ее ногам, внезапно обращенный в марксизм. Но все оказалось напрасно; Хуан еще раз извинился и выразил желание удалиться.