Сиамский ангел

Руки были самые обычные – чуть белее, чем полагалось бы успевшему загореть человеку. И манжеты фуфайки – лиловые, но уже чуть темнее… вроде бы…

Федька сидел, не снимая рук с руля и мало беспокоясь об их цвете. Его взгляд остановился и дыхания не было слышно.

– Выходите, выходите! – торопил Касьян.

Очевидно, когда кабриолет прошиб стенку между позитивом и негативом, острые края ободрали ему голое плечо. Он потрогал кровь и облизнул палец. Потом открыл дверцу с Марековой стороны.

– Вытри кровь, – посоветовал Марек, стараясь глядеть в другую сторону, где свинцовое небо и черное поле давали на стыке белую линию горизонта.

– Нечем.

– Ризами!

– Нельзя, – неуверенно сказал Касьян. – Грязью можно, кровью – нельзя… наверное…

– Можно, можно, – успокоил Марек. – Чем кровь хуже грязи?

Это были слова, составленные вместе по логике сна, и тут он понял – просто показали такой сон. Все началось с Федькиного ночного звонка. Слова «карета подана» прозвучали уже во сне. Потом был сущий реализм, который режиссеры сновидений выстраивают, чтобы подвести ничего не подозревающего сновидца к сюру и невероятностям. Выход из дома, апельсиновый кабриолет у подъезда, вывеска «Марокко» – все, вплоть до тела во дворе. Тут был намек на ирреальность, но какой – уже не вспомнить, и опять бытовуха, и опять намеки, вплоть до явления святого Касьяна.

Осознав, что живешь во сне, можно выйти оттуда усилием воли. Почему бы и нет? Марек не пожелал совершать этого усилия. Пока еще не происходило ничего настолько страшного, чтобы спасаться бегством. Всего-навсего убийство – без подробностей, как будто про него словами рассказали и плохую фотографию показали.

Он вышел из машины.

Грязь безупречного цвета – цвета слоновой кости – дважды чавкнула под его подошвами. Чавкнула? Чмокнула. Такой поцелуй подошвы взасос, это с глиной бывает… стихи?… записать?…

Когда он в последний раз писал во сне стихи и просыпался, шаря наугад одновременно выключатель ночника и авторучку, прихваченную в постель, чтобы оболванить себя тупым сканвордом?

Когда и где он записал на обоях свои последние строчки?…

И кто, черт возьми, кто написал те шесть строк?!

– Да скорее же! – теперь Касьян уже пытался выдернуть из машины Федьку.

– Это ты, Сергеич? – вдруг спросил Федька. – Ты-то как сюда попал?

Ну да, подумал Марек, я вижу свою постоянную галлюцинацию, а Федька видит какого-то Сергеича, все правильно, и то, что Касьян и Сергеич – одно лицо, тоже соответствует логике сна.

– Попал и попал, – ответил Касьян неожиданно низким голосом, очевидно, голосом из Федькиного сна. – Ты подумай, тут для этого есть время. Ты подумай хорошенько, тут и место подходящее. Вон там, чуть правее, когда люди селиться станут, церковку построят.

– Чего думать-то? – спросил Федька. – Что сделано, то сделано.

– А ты еще попроси. Ты остынь – и попроси… И будет по молитве твоей.

– Нет, Сергеич.

– Они тебя здесь не найдут. А ты все-таки подумай. Ты о нем пожалей, – неуверенно предложил Касьян. – И о себе пожалей, о своей грешной молитве…

– Нет. Сказал – нет.

Касьян вздохнул.

– За что ты ее любишь? – спросил безнадежно. – Ведь не за что. Как это у тебя получается?

Федька вышел из машины и расправил плечи. Отвечать не стал – а только огляделся, даже без особого недоумения.

Марек смотрел на них обоих и удивлялся четкости картинки. Ничего не прорастало сквозь пейзаж, лица не плыли и не менялись. Федька – тот вообще был неподвижен – в черном негативном костюме, как всегда, мятом и расхристанном. А вот Касьян разводил руками и силился что-то выговорить.

– С пригорочка, – вдруг сказал он. – Где церковка встанет. Есть же места, откуда молитва лучше доходит? Как полагаете?

– Тебе виднее, – буркнул Федька.

– Нет, это тебе виднее – твоя молитва дошла… не моя… моя уже который год не доходит… И слова составлять выучился, и кому хошь про человеколюбие целый трактат проговорю вслух, а молитва-то неслышной оказывается, вот в чем беда, Господи…

Говорил он, стоя на пригорке, уже не с Федькой или с Мареком.

– Вот он сумел, Господи. Значит, ему от Тебя дадено… Так что ж не поровну всем дадено? В одном – просыпается, в другом – хоть об стенку головой бейся? Вот их двое, Господи, – оба молодые, красивые, умные, толковые, так что ж не поровну?

– Поровну… – отозвалось под белесым небом.

– Ты хочешь сказать, Господи, что я способность любить, мне данную, на себя же и обратил? – в страхе спросил Касьян. – Да нет же, нет, не было у меня ее! И выпросить ее не умел!

– Умел… – повторило высокое эхо.

Касьян, прежде – согбенный, съеженный, вдруг выпрямился.

– Не того просил… – вдруг сказал он тихо и очень внятно. – Как же раньше не понял? Думал – других этому учить буду и сам усвоить сумею? Дурак! И этому, покаяние отвергающему, завидовать было собрался! Не то, Господи, не то! Понял! Господи, любить я не могу… не обучен, не получается… Но быть рядом с тем, кто любит, ношу его разделить… Дай мне хоть это, Господи!

Ответа Марек не услышал. Но, очевидно, услышал Касьян.

Он спустился с пригорка и подошел к впавшему в тупую задумчивость Федьке.