Сибилла

ЛОРД МАРНИ оставил после себя несколько детей: его наследник был пятью годами старше второго сына, Чарльза, который учился в Крайст-Чёрч^{143} и которому на момент смерти отца оставался всего лишь год до совершеннолетия. Достигнув этого возраста, Чарльз получил свою долю наследства, пятнадцать тысяч фунтов, треть которой к тому времени была уже благополучно растрачена. Эгремонт был воспитан в окружении такого достатка и такой роскоши, какие лишь самый изощренный ум способен вообразить, а толстый кошелек — позволить. Он был желанным ребенком. Родители наперебой баловали мальчика и потакали ему во всём. Всякая выходка сходила ему с рук, всякая его прихоть исполнялась. Он мог выезжать на любой понравившейся ему лошади, и если той случалось сломать под ним ногу, что считалось бы отвратительным грехом для кого угодно, в его случае это говорило лишь о неуемности духа. И если он не сделался законченным эгоистом и своенравным упрямцем, а, напротив, обрел характер во многом противоположный, в том не было заслуги его родителей; скорее дала себя знать природа, благосклонно наделившая его возвышенной душой и отзывчивым сердцем, а вместе с тем и опасной впечатлительностью, что превратило этого юношу в ребячливое, импульсивное существо, — и, видимо, даже такой наставник, как время, оказался бессилен внушить ему хотя бы смутное подобие осмотрительности. В бытность Чарльза Эгремонта студентом Итон^{144} не задавал того высокого тона, которым теперь славится эта община. Мир еще только стоял на пороге непредвиденных великих перемен, которые, независимо от изначальных целей и непосредственных результатов, все-таки нанесли первый серьезный удар по нашей мнимой аристократии. Тогда всё было в цвету; всё было напоено солнечным светом и благоуханием; ни единое дуновение ветерка не нарушало несказанного великолепия. Мир тогда существовал не просто для избранных, но для исключительных личностей. Можно было по пальцам перечесть счастливые семьи, которые могли делать всё, что им заблагорассудится, и располагали всем, чего душа пожелает. В воображении школяра Церковь в те годы была золотым мешком, а государство — скопищем «гнилых местечек»^{145}. Ничего не делать и что-нибудь за это получать — такой идеал карьеры, достойной мужчины, утвердился в мальчишеском сознании. Своей судьбой, равно как и характером, Чарльз Эгремонт почти не отличался от сверстников. Весело и беззаботно летел он в сверкающем потоке. Любимый в школе, боготворимый дома и не обремененный заботами о сегодняшнем дне, в будущем он был обеспечен фамильным местом в парламенте с той самой минуты, как вступил в жизнь, следствием чего была вероятность унаследовать в надлежащее время какую-нибудь блестящую придворную должность. Казалось, что смыслом его жизни было удовольствие, а вовсе не честолюбие. Обретенная без усилий митра и несомненное получение доходного места ничуть не способствовали смирению, которое, как ни крути, а всё же требовалось от служителя Церкви даже в те времена неистового эрастианизма^{146}. Разорять колонии Чарльз предоставил своим младшим братьям, его же представления о роде занятий ограничивались казарменной службой в каком-нибудь лондонском парке и, время от времени, посещением Виндзорского замка^{147}. Впрочем, у него было достаточно времени, чтобы подумать о таких вещах. Чарльзу предстояло славно развлечься в Оксфорде — точь-в-точь, как и ранее в Итоне. Положенное ему отцом содержание, и без того непомерное, еще более увеличивалось за счет «десятины», которую мать отчисляла ему из собственных средств на «мелкие расходы». И вот, пока он постигал науки, охотился, катался на лодках, правил упряжками и играл в поло, закалял дух в товарищеских попойках и, рискуя быть отчисленным, прожигал жизнь в ничтожных попытках подражать столичному разгулу, премьерству герцога Веллингтона, которое считалось непреложным, внезапно пришел конец.