Сибилла

— А-а! То-то и оно, — произнес незнакомец, не скрывая горечи, — если бы мир только знал, чего он лишился! Уверен, большинство людей не имеет даже смутного представления о том, как выглядела Англия до ликвидации монастырей — и как изменилась после. Да будет вам известно, сэр, в одних только Англии и Уэльсе было немало богоугодных учреждений разного масштаба: монастырей, поминальных часовен, молитвенных домов и крупных больниц — всего более трех тысяч; вид их неизменно радовал глаз, многие и вовсе обладали исключительной красотой. В каждом графстве насчитывалось по меньшей мере двадцать обителей, подобных этой, а в нашем обширном краю так и вдвое больше; постройки, своим размахом, величием и красотой не уступавшие ни вашему Бельвуару, ни вашему Чатсуорту, ни вашим Уэнтворту и Стоу^{220}. Только подумайте, как изменили бы облик нашего графства тридцать, а то и сорок Чатсуортов, владельцы которых никогда бы не покидали родных стен. В наше время хватает жалоб на вечно отсутствующих хозяев. Монахи никогда никуда не отлучались. Свою прибыль они расходовали среди тех же людей, чей труд служил им источником дохода. А еще эти святые люди возводили здания, разбивали сады — и каждое их творение создавалось ради потомков: у них были не церкви, а соборы; не школы — колледжи; в их поместьях и библиотеках хранились грамоты со всего королевства; они устраивали фермы и водоемы, разводили леса и сады — и всё это с таким размахом и вдохновением, каких теперь и в помине нет; с ними это место стало прекрасным, и народ гордился родными краями.

— И всё же, если монахи были благодетелями народа, почему же люди не встали на их защиту?

— Встали, да только поздно. Сотню лет воевали они, но воевали против частной собственности — и потерпели поражение. Пока существовали монастыри, притесняемый люд мог укрыться за их стенами. Только всё это в прошлом, — сказал незнакомец, — теперь путешественники приезжают, чтобы поглазеть на эти развалины, и почитают себя великими мудрецами, разглагольствуя о беспощадности времени. Но эти руины — плоды насилия, а не времени. Их матерью была война, гражданская война, и самая бесчеловечная из гражданских войн, ибо велась она против безропотных монахов. Монастыри брали штурмом, крушили стены осадными орудиями, грабили, опустошали, взрывали, обложив бочонками с порохом; следы разрушений можно наблюдать и поныне — вон они, на новой башне. Такого разбоя не было никогда. Целое столетие вся страна выглядела так, будто по землям ее прошел беспощадный враг, хуже, чем после Нормандского завоевания;^{221} и по сей день Англия не избавилась от следов разорения. Не знаю, помогут ли работные дома устранить их^{222}. В конце концов, хоть что-то начали строить для народа. И вот после этого эксперимента, длившегося без малого три сотни лет, ваши тюрьмы полны, а бездумный механический труд на ваших фабриках, который вы дали нам взамен монастырей, изрядно уступает им в добродетели.

— Вы оплакиваете старую веру, — с уважением произнес Эгремонт.

— Я не считаю это вопросом веры, — возразил незнакомец. — Насколько я понимаю, дело тут не в религиозных воззрениях, а в правах; пожалуй, это вопрос частного права и общественного счастья. Вы изменили воззрения епископов, могли бы так же поступить и с аббатами, если бы нужда в том возникла, — но вы не вольны отбирать у людей собственность, тем более если под их руководством она сделалась главным источником благоденствия общины.

— Если говорить об общине, — произнес голос, не принадлежавший ни Эгремонту, ни его собеседнику, — то вместе с монастырями исчез единственный род подобных взаимоотношений, когда-либо существовавший у нас в Англии^{223}. В Англии нет общины; есть лишь общественная масса, и живет эта масса в таких условиях, которые способствуют скорее обособлению друг от друга, чем объединению.

Голос, произнесший эти слова, звучал тихо и спокойно и всё же как-то по-особенному; это был один из тех голосов, что сразу привлекают внимание: мягкий, но в то же время глубокий, внушительный и притом бесстрастный. Мужчина, который стоял на коленях подле надгробия, теперь незаметно присоединился к своему спутнику и Эгремонту — походка его была совсем тихой, под стать голосу. Он был невысокого роста, даже ниже среднего, тело имел худощавое, но притом хорошо сложенное; его бледное лицо, слегка тронутое оспой, от подлинной безобразности спасали высокий лоб, отмеченный печатью разума, и большие темные глаза, которые говорили о чуткости души и об удивительном умении схватывать всё на лету. Несмотря на молодость, мужчина был уже лысоват; одет он был в черное: опрятность его белья, аккуратно подстриженная борода, а также сильно поношенные, но тщательно починенные перчатки указывали на то, что линялый наряд есть следствие крайней нужды, а не неряшества.

— Вы тоже оплакиваете роспуск этих общин? — спросил Эгремонт.

— В мире, где мы живем, так много поводов для слез, — ответил незнакомец помоложе, — что я не могу позволить себе мучиться болью прошлого.