Сибирская эпопея

Вскоре после Максимова признание получил еще один малоизвестный на Западе писатель, посвятивший свое творчество тюремной теме. Как и Достоевский, он тоже лично прошел через заключение в крепости и ссылку. Мы с ним уже встречались – это Николай Ядринцев, основоположник сибирского областничества. Уже в Томске, стремясь в своих статьях поделиться с читателями мечтой об освобождении и региональном «патриотизме», он обратился к теме социального феномена ссылки преступников, которую он рассматривал прежде всего как доказательство колониальной политики Европейской России, отправлявшей весь сброд и отбросы общества в Сибирь, как Англия в Австралию или Франция в Гвиану. На одном литературном вечере он познакомился с Максимовым, отправлявшимся на исследование сибирской каторги, и, по собственному признанию, был поражен обаянием и простотой этого человека.⁸⁸ Но подлинным специалистом по тюремной жизни и обществу Ядринцев стал, хоть и поневоле, только после ареста и приговора за участие в заговоре к десяти годам заключения (впоследствии его срок был уменьшен до пяти лет). Он провел два года в камере Омского острога, а потом еще два года в ссылке на Русском Севере. Этого хватило, чтобы дать пищу живому и любопытному уму молодого сибирского эрудита и позволить ему, вслед за Максимовым, но по-своему, дать фантастическое описание тайного мира русской тюрьмы. Действительно, одно дело – провести тщательное исследование, собрать статистику и устные свидетельства, и совсем другое – самому примерить серую тюремную рубаху и войти в мрачные и сырые тюремные подвалы. Книга Николая Ядринцева начинается с описания потрясения от прощания с привычным миром: «Помню, началась весна. <…> в такое-то время меня подвезли к большому каменному зданию острога. Предо мной стоял известный всем, вечно потрясающий фасад «мертвого дома», «дома плача и скорби», со своими темными, как впадины черепа, окнами, с гладко-форменным видом, с холодными и неприветливыми каменными стенами, с декорумом запоров, штыков, решеток и бледно-зеленых лиц. Болезненно завизжала калитка желтых форменных ворот, в которую вошли мы; стукнул засов, быстро задвинутый за нами часовым. Исчез уличный шум, и нас окружило мертвое молчание тюрьмы. У меня как будто что-то оторвалось от сердца. Я чувствовал, что за этой калиткой остались вольный мир, моя свобода, жизнь».⁸⁹

Книга Ядринцева называлась «Русская община в тюрьме и ссылке», потому что главная задача автора состояла не в том, чтобы описать ужасы тюремной жизни или разжалобить читателя, а в том, чтобы открыть ему абсолютно новый мир, невообразимый для просвещенного городского читателя, которому предназначались эти строки. Но это был мир по-своему рациональный, со своими традициями, обычаями и правилами, зачастую более важными, чем законы или указы Российской империи. Мир камер и карцеров, описанный Ядринцевым, не сводился к пыткам и страданиям. Как он подчеркивает в названии своей книги, это была «община», сообщество, жившее сообразно собственной логике, зачастую неведомой властям, вопреки поверхностным и обманчивым официальным тюремным распорядкам. Правила существования этой общины обладали такой силой, что выстояли и со временем одержали верх над всеми уголовно-исправительными режимами, которые пыталась навязать администрация. «Поэтому, – отмечает автор, – совершенно одинакова жизнь всех русских тюрем, начиная от многолюдных пересыльных замков Перми и Тобольска до мелких гауптвахт, полицейских чижовок и кутузок, от громадных столичных тюрем до отдаленнейших Кары и Акатуя».⁹⁰ Входя в камеру, заключенный попадал в теневое общество, со своей иерархией, правами и обязанностями, а также – что особенно поразило Ядринцева, не ожидавшего от своих сокамерников ничего подобного, – со своей системой ценностей. Тюрьма не была ни местом применения правил и законов, ни царством произвола, где правила бы только сила. Это было антиобщество со своими законами и своей шкалой ценностей. Ядринцев заметил, например, что даже у самых падших преступников в глубине души сохранялись некоторые твердые убеждения, в частности, что донос и предательство – «худшее из преступлений», «самый черный из всех человеческих пороков»: «сами преступники отвернулись от него с отвращением, – пишет он, приходя к выводу: – Вечная правда и любовь, значит, слишком живучи в сердце человека!»⁹¹ Николай Ядринцев относился к человеческой доле с оптимизмом, пусть даже за этот оптимизм ему пришлось заплатить своей свободой.