Сибирская роза

Гусино переваливаясь и не сводя с Таисии Викторовны ласково сияющих глаз, подошла толстая баба с почтовой сумкой. Брякнула калиткой, прошаталась к лестнице. Сложила на ней крест-наперекрест руки, лицо на руки. С минуту влюбовинку смотрела, смотрела на Таисию Викторовну, а потом и себе за компанию замычи.

Раз Мария Ивановна, почтальонка, принесла письмо.

Открывает входную дверь и видит: прикрыла Таисия Викторовна глаза сухонькой ладонкой, ходит по коридору и кричит.

Пристыла Мария Ивановна на месте. Ждёт, что ж дальше.

А Таисия Викторовна кричит и кричит.

«Что ж она такое жалостное на крик кричит?» — в растерянности подумала почтальонка и спросила:

— Таисья! У тя горя какая? Воюшкой воешь-то пошто?

Таисия Викторовна открыла глаза и расхохоталась.

— Марьюшка! Да какое там горе! Гимнастикой йогов занимаюсь.

— Кака ж гимнастика ту и вывывать? Оно и лошадь её выкрикиват, как ржё. Так чо ж, лошадёнка тож эту ёшкину гимнастику творит смеючись?

— Творит, Марьяша… И тебе невредно.

— А в чём полезность с вою-то?

— Тут с разбегу не скажешь… Это массаж кровеносных сосудов. Тело сверху просто массажировать. Погладил рукой, потёрся об угол… Роликовый ещё массажёр… Как сказано в рекомендации, «массаж производится массажёром за счёт движения рук, продолжительность 10–12 минут». Но никакими роликами до кровеносных сосудов, скажем, головы не доедешь. Вот гениальные умницы йоги придумали. Кричишь И — идёт на голову, на мозг. У идёт на диафрагму. Это наше второе сердце — диафрагма. А действует на сосуды шеи. Расширяет. О наводит порядок в верхней части грудной клетки. Кричать надо напряжённо, до предела. Чтоб кровка подживилась, заиграла, затанцевала.

Марья Ивановна тоже надорвалась умом. Накатило кричать дома в подушку, чтоб соседи с жалостными расспросами не бежали. Чует, полегчало, подхорошело, совсем расхорошо себя почувствовала. И стала она Таисию Викторовну навеличивать Йогиня, Йоговна, бабка Ёшка.

Всласть погудев и передохнув, Мария Ивановна сложила ковши громоздких ладонищ в рупор. Гахнула:

— Ёговна!

Таисия Викторовна остановилась кидать белые вороха на проезжину, за тротуар — на первом свету сама почистила. Распрямилась, стала на крыше, как на коне, привстав на стременах: одна нога по одну сторону гребня, другая по другую.

— Ёговна! Ты чо нонь трубу опевашь?

— У меня, Марьюшка, причина уважительная. Внучка гостится. Боюсь разбужу, я и марахни на крышу. Полезное на приятное намазываю… А ты так, мимобегом, иль с чем ко мне?

— С поклажей. Бандероля… Москва!

Таисия Викторовна судорожно махнула к себе рукой, будто что резко подгребла.

— А-но кидай Москву сюда!

Почтальонка вползла тяжко на одну ступеньку, ещё на одну и ша, примёрла заполошно. Тряская лесенка под ней напружинилась, провисла кишкой, того и жди, сломится. Марья Ивановна пригнулась, поплотней угнездилась на ступеньке и с размаху швырнула пакет в целлофановой обёртке.

Пакет взлетел над самым краем крыши, и Таисия Викторовна едва поймала его широкой фанерной лопатиной, в рывке дёрнувшись к нему и перенеся из-за гребня и другую ногу на одно крыло крыши.

Эту её оплошку тут же уловил в бинокль Кребс.

«Как бы этот божий обдуванчик сквознячком не унесло!»

— Упадёте! — добросовестно крикнул он и обмяк. — Кончайте вы это своё арбайтен унд копайтен!

Да разве в таком содоме да ещё при закрытых окнах услышит она?

Он высунул трубу в форточку и стал сумасшедше дудеть, дико тыча ей под ноги пальцем. Смотри! Смотри же, где стоишь!

Она не слышала дударика.

Нервно разодрала пакет, в комок сжала верхний листок, отписку-сопроводиловку, и воткнулась каменными глазами в кребсовскую рецензию.

«Трудно передать то тягостное чувство огорчения, которое овладело нами по прочтении рецензируемой работы».

Таисия Викторовна разбито опустила руки с папкой, остановившимся, помертвелым взглядом упёрлась в Кребса.

Кребс идиотски дудукал в форточку и с тем же идиотским энтузиазмом долбил указующим перстом в пол.

«Эко разобрало… Эко ломает нашего комаришку… И пьёт, и хлебает… Совсем сбился с каблуков… Трубит… весь аж корёжится… Старческое веселье придавило? Пляс напал?… Иль затмение нашло?… Затмение затмением, а, — она покачала папку, — а наполаскивает ка-ак?… Чего ж это вы, досточтимый Борислав Львович, начинаете своё писание с личных переживаний за мой труд? А я считаю, что такие переживания не уместны, и науке они не нужны. Подобное обычно выражают при утрате дорогих, близких лиц. В данном случае от рецензента требовалось краткое заключение по существу, а не его крокодилкины слёзки…»

Она трудно поднесла папку ближе к лицу.

На ветер унесло лист, с которого читала. Она безучастно заглянула во вторую страницу.

«Все главы написаны не академическим языком и изобилуют неправильными понятиями, имеющими, надо полагать, застойный характер на грани стойкого застоя…»