Сибирская сага. История семьи

Спустя месяц или полтора Галина Алексеевна пригласила меня на концерт студентов старших курсов. Там должна была петь Мила Елесина, моя школьная приятельница. Мне было интересно послушать ее и выпускников института, практически готовых певцов. Я пришла, немного опоздав, села на свободное место. Слушала выступления очень внимательно. Мальчики мне не очень понравились — а ведь они скоро будут профессиональными певцами! Стало как-то тревожно. Как же так, они ведь уже всему должны были научиться к этому времени, а все еще поют неуверенно, у них еще много проблем, нет свободного пения. У девочек проблем было немногим меньше, хотя некоторые из них звучали хорошо.

Закончилось первое отделение концерта. Галина Алексеевна подошла ко мне и сказала, что хочет познакомить меня с Иофель. Подвела меня к ней:

— Екатерина Константиновна, это мама Димы Хворостовского, Людмила Петровна.

Иофель глянула немигающими глазами как будто мимо или сквозь меня. Глаза были абсолютно голубые, слезящиеся, навыкате. Самым замечательным в ней были волосы. Русые, с легкой проседью, очень густые, они были гладко зачесаны назад и уложены в массивный пучок. Она была намного ниже меня, но в ее маленькой фигурке было столько достоинства и важности, что, казалось, на вас она смотрит сверху вниз. Иофель курила, гордо подняв подбородок. Несмотря на возраст, лицо ее имело свежий вид — гладкая розовая кожа, почти без морщин. Не ответив на приветствие, помолчав некоторое время, она сказала:

— Мои выпускники поют лучше вашего сына!

Я хотела сдерзить в ответ, но промолчала. На языке вертелось: «Я этого не вижу! Они выпускаются, а у них масса проблем, которых нет у нашего сына, хотя он учится на первом курсе». Галина Алексеевна крепко держала меня за руку, сжимала ее, давая понять: «Молчите!» Вслух я сказала, пожав плечами:

— Не знаю.

Мой ответ вызвал негодование у Иофель, она наградила меня злобным взглядом. Но я не унималась и повторила:

— У Димы сложный характер. С ним бывает трудно. Вы должны это знать.

— Че-е-е-го?! У него, видите ли, трудный характер! А у меня здесь не детский сад, а консерватория! Я не собираюсь никого перевоспитывать. Не будет подчиняться, вылетит в один миг!

Повернулась и пошла прочь, всем своим видом показывая полное пренебрежение к собеседникам. Галина Алексеевна уныло сказала:

— Вот такая она, что поделаешь? И мне то же самое сказала.

Потом мы часто вспоминали эти первые столкновения с Иофель. Контакта с педагогом не получалось. Одно утешало — надежда на то, что подобный стиль общения с нашим сыном заставит его самого идти на компромисс и подчиняться требованиям. О несносном характере Екатерины Константиновны знали все, но мало кто изъявлял желание конфликтовать с ней. Однако я была возмущена и оскорблена таким хамским отношением. Иофель была старше меня, я была приучена уважать старших, но я тоже не безропотная девочка! Со мной никто в подобном тоне не разговаривал, да я и не позволяла никому так вести себя. Дальновидная, много знающая об этой среде Галина Алексеевна не дала мне достойно парировать оскорбление. Не знаю, права ли была она в тот момент? Наверное, права. Она очень боялась навредить Диме, да и я тоже.

Когда Иофель, наконец, поняла, что за ученик перед ней, и стало можно не бояться за Диму, наши отношения перешли в более терпимые — впрочем, не сказать чтобы дружеские. Иногда на ее нападки я отвечала со смехом:

— Екатерина Константиновна, мы же с вами обе красноярочки. Только вы качинская, а я старобазарская. Еще в незапамятные времена эти группировки наших предков враждовали. Это все на генном уровне. В нас с вами эти гены есть и не дают нам жить полюбовно.

Она понимала юмор, мы смеялись. Наши отношения с Иофель так и остались «дипломатическими».

* * *

У Димы начались трудовые будни. Мальчик очень много слушал музыки, часами изучая оперы в исполнении наших и зарубежных певцов. За короткий срок Дима пополнил нашу и без того весьма приличную фонотеку новыми пластинками с итальянскими и немецкими исполнителями. Более всего его увлекали итальянские певцы — сопрано, тенора. Особое место занимали итальянские баритоны. Пластинки он разыскивал постоянно и доставал всеми способами — покупал, выпрашивал… Я видела, как он слушал Титта Руффо, Тито Гобби, Баттистини, Бастианини. У него загорались глаза, по лицу разливалась блаженная улыбка. Итальянская манера пения завораживала его, была близка его характеру и голосу. Когда он слушал Шаляпина, выражение лица становилось другим, суровым и трагичным. Иногда Дима плакал.

Я осторожно наблюдала за ним и, скажу откровенно, порой пугалась! Дима напоминал мне оголенный нерв, на который можно было воздействовать добром и получить замечательный результат, а можно и наоборот. Меня всегда настораживала его открытая доверчивость и доброта. Одно успокаивало: музыка — это всегда добро, а наш Дима больше всего на свете любил музыку и пение. Может быть, была права его первая учительница, верившая в его особое место в жизни, где добро должно победить!