Сибирская сага. История семьи

Мой отчим, Максимов Степан Егорович, майор в отставке, участник Великой Отечественной войны, прошел всю войну в действующей армии, был танкистом, во время блокады защищал Ленинград. Несколько раз горел в танке, был тяжело контужен. Все пережитое на войне, весь ужас событий, очевидцем которых он был, оставили страшный отпечаток на его психике. И самое страшное — он пил. Тихо, молча приносил водку, прятал, а потом в «веселом одиночестве», когда его никто не видел, выпивал. «Под парами» он становился агрессивным и абсолютно неуправляемым. В наш адрес неслись угрозы, мат, отчим размахивал кулаками и даже топором. Ему всюду чудились смертельные враги, и он боролся с ними — то есть со мной и с мамой. Однажды мы с ним были вдвоем на кухне, и вдруг он, с бешеными, мутными глазами, схватил топор и замахнулся на меня. Не знаю, чем бы все кончилось, но у меня в руке была сахарница, которую я бросила в него, обсыпав сахаром. Он остановился, опустил топор и пошел спать. На следующий день он ничего не помнил, а мне сказал:

— Ты все врешь!

Моего мужа он встретил молча, не хотел его даже замечать, всем своим видом показывая, что он здесь хозяин. Много лет спустя Шура скажет:

— Я был не прав. Надо было в первый же день купить водки, зайти к нему в комнату, выпить, закусить, поговорить по-мужски.

Но тогда он не пил и не курил. Скромный, интеллигентный мальчик, которому в голову не мог прийти такой метод общения с пожилым человеком! А Степан Егорович, видимо, ждал именно этого. Когда привезли пианино и Шура начал заниматься музыкой, отчим обозлился окончательно. Я видела, как он ненавидел всех нас, даже маму.

Шура старался всегда улаживать отношения мирным путем. С детства он опережал своих сверстников в физическом развитии. Был крепким, спортивным, сильным, на голову выше всех. Его никогда никто не задирал, даже ребята старше его. Он рос спокойным, не агрессивным. В институте его тоже не трогали, считали почему-то человеком «голубых кровей». Ребята в его присутствии даже не ругались. И вот теперь он оказался лицом к лицу с грубостью, злобой и сквернословием. Однажды Степан Егорович, будучи, как обычно, в пьяном состоянии, матерясь, замахнулся на меня. В этот момент из кухни шел мой муж. Увидев эту картину, он инстинктивно загородил меня, подставив руку и легонько, как ему показалось, оттолкнул Степана Егоровича, а тот вдруг, как пушинка, отлетел по воздуху на середину комнаты. Шура, что называется, не рассчитал силы. Для отчима это была страшная обида:

— Ты почему меня душишь?

Шура и сам очень удивился, что с такой легкостью оттолкнул взрослого мужчину, но почему «душишь»?..

Отчим обиделся на него на долгие годы, но при нем больше никогда не трогал нас с мамой. Мы все понимали, что Степан Егорович больной человек. Когда проспится, понимает, что нагрешил, сожмется в комочек — маленький, взъерошенный, отечный. Меленькими шажками, шаркая, идет на кухню, садится за стол на краешек стула, наливает в стакан кипяток. Шмыгая носом, громко прихлебывая, пьет пустую воду. Так жалко и смешно, в театр ходить не надо — трагикомедия! Когда обида и раздражение у мамы проходили, она ему выговаривала:

— Боже мой, чудо ты наше, сирота казанская, до каких пор ты будешь испытывать наше терпение? Ты бы хоть о себе подумал, я уж не говорю о нас!

Проходило два-три дня, иногда неделя, все повторялось вновь. Так же плохо отчим относился к своему сыну Виктору. Витя был на несколько лет младше меня и жил со своей мамой в Иркутске. Он учился в школе, на зимние каникулы и на все лето приезжал к нам. Витя рассказывал, что отец, когда вернулся с фронта, вел себя так же, как сейчас. Витина мама не смогла терпеть такое обращение с собой и сыном. Они разошлись. В нашем дворе, когда Витя приезжал, было всегда весело. Он любил рассказывать разные истории и часто кого-нибудь разыгрывал. Наш двор на Старом Базаре был небольшой, но детей одного возраста было много. Однажды Витя рассказал анекдот, где Ленского из «Евгения Онегина» называли Шпленским. После этого все стали звать его Витя-Шпленский. А он, поднимаясь на чердак по лестнице, напевал арию Ленского на каком-то тарабарском языке:

— Свихнусь ли я, дрючком пропертый, — и так далее.

Став взрослым, Витя приезжал к нам, когда мы жили на улице Павлова, нашему сыну Диме было десять лет. Моему мужу Витя нравился. Это был могучий человек высокого роста. Бывший водолаз, потом — капитан корабля на Байкале. Доброжелательный, веселый, остроумный. Он очень интересно рассказывал о своей работе, о Байкале, о его непредсказуемом нраве. В Байкал он был влюблен.