Сибирские байки

Они оказались продумками. Джеймс распаковал одну из бесчисленных сумок, вытащил из нее новенькие валенки, пуховики и комбинезоны на синтепоне. Лили замоталась в оренбургский платок, натянула капюшон. Теперь она походила на тех теток, что торгуют на уличных лотках.

«В такой упаковке можно гулять и в декабре, — усмехнулся я про себя. — Наверное, их предупредили об ужасных морозах. Хотя это и к лучшему. Мне меньше головной боли».

Я тоже переобулся — не в кроссовках же по мерзлой грязи скакать, — и накинул на плечо ремень кофра с фотоаппаратом.

— Идем! Идем быстро! — перевел Джеймс нетерпеливые возгласы женщины.

Впрочем, по-настоящему «быстро» они не умели.

Джеймс пыхтел маневровым паровозом, Лили сначала откинула капюшон, потом сдвинула на затылок платок.

Я перешел на прогулочный темп, время от времени останавливаясь, чтобы сделать снимок. Первый раз женщина недовольно зыркнула на меня, но когда я без труда догнал их, успокоилась.

А мне никак не удавалось поймать то ощущение, которое вызывала степь.

Не зима и не осень, но одновременно — и то и другое.

По-зимнему черные обнаженные ветви и по-осеннему черная колея дороги.

Белые мазки снега в ложбинах.

Любая мелкая неровность почвы, любая кочка, которую в другую пору и не заметишь, темнеет на светлом фоне, как настоящая гора. То, что обычно в тени, подчеркнуто яркостью снега, а то, что летом на свету, потеряло краски и кажется темным провалом. Нюансы коричневого и бурого, черного и серого, светлая охра пожухшей травы и темная — глинистых обнажений. Пуховики моих спутников, красный у Лили и голубой у Джеймса — кричащие цветные кляксы. Они слишком яркие, они неуместны на этой скудной, унылой и мрачной земле, словно фламинго в гусиной стае.

И все же я недооценил возможности Лили и переоценил ее спутника. Джеймс начал отставать от женщины, а та перла вперед с упорством носорога. Расстояние между ним постепенно увеличивалось. Когда я в очередной раз догонял парочку и поравнялся с Джеймсом, он уцепил меня за рукав:

— Подождите, Кирилл!

Я вопросительно взглянул на него.

— Кирилл, скажите, где достопримечательности?

Хм, Джеймс явно растерялся.

— Какие достопримечательности?

— Мы идем смотреть… смотреть Уйтас… могилы?

Не сразу и поймешь, о чем речь.

— Не могилы — курганы. Там несколько каменных баб…

Непонимающий взгляд:

— Бабы? Жительницы деревни?

— Скульптуры. Очень древние каменные скульптуры.

Джеймс кивнул.

— А что, Лили не объяснила вам, куда мы едем? — спросил я.

— Она говорила: могилы и знаки. И что нужно обязательно сегодня… она больная?

— Что? — не понял я.

— Крези… Сумасшедшая… Умалишенная… Шизофрения…

Похоже, Джеймс не готов к тому, что происходит. По мне — так с самого начала ясно, что только псих попрется в предзимье в сибирскую степь смотреть на каменных баб.

— Вам лучше знать, Джеймс, вы дольше знакомы с Лили, — уклончиво ответил я.

— Я не знать, — от быстрой ходьбы и волнения англичанин запыхался и начал путаться в формах глаголов. — Я хочу зарабатывать деньги. Хотел. Был думать: десять дней — очень мало.

— Ничего страшного, посмотрим на изваяния и вернемся к машине.

Но у Лили оказались свои планы.

Когда мы с Джеймсом поднялись на первый курган, она стояла, оцепенев, рядом с каменной бабой и смотрела на холмы, горбившиеся вдалеке от дороги. На вершине каждого темнел каменный монолит.

Я принялся лихорадочно щелкать затвором.

Солнце клонилось к закату. Облака набухали пурпуром. Винные отблески стекали с них, добавляя оттенков в белизну снега. Цвет пуховика женщины отражался в небе и истаивал на земле. Негритянка уже не казалась лишней. Она стояла рядом с каменной бабой, такая же большая и массивная, ее платок сбился на затылок, и ветер трепал гриву черных волос.

И, словно отражения в зеркале, темнели изваяния на остальных курганах.

В этой картине был ритм и была гармония.

Я делал кадр за кадром, стараясь поймать ту единственную точку, которая нужна, чтобы показать пляску сиреневых теней.

А Лили вдруг что-то забормотала себе под нос.

— Что она говорит? — спросил я Джеймса.

Переводчик ответил не сразу:

— Я не понимаю. Это не английский язык.

Не знаю, что ему пришло в голову, но, кажется, он испугался. Пятясь, спустился с холма и замер у обочины. А мне стало уже не до него — Лили вдруг запела. Сначала — тихо, потом все громче и громче.

Степь наполнилась женским голосом.

А я вдруг понял, кого с самого начала неуловимо напоминала мне экстравагантная туристка, — Эллу Фицжеральд, такую, как на обложках виниловых пластинок, выпущенных в семидесятых годах прошлого века. Не молоденькая девочка, но и не старуха, огромная и черная, как приближающаяся ночь.

Лили пела.

Я не разбираюсь в музыке, но, наверное, именно так должна звучать душная ночь на тропических островах: чуть хрипловато и мощно, страстно и так ароматно, что исчезают все мысли, остается лишь желание дышать и дышать этой сладостью, пить ее, как густой горячий ром.

Но мы не в тропиках!

Мне показалось, что голос Лили поднял ветер.

Днем он кружил поземкой, а тут вдруг стал теплым и влажным, но при порывах я едва держался на ногах.

Небо затягивало тучами.