Сибирские сказания

Я те все рассказать хочу, как колхоз у нас обустраивали да нас к той работе пристраивали, сызнова жить учили, общую артель налаживали.

Помню, колхозы тогда уже по всей округе обрядили, народ окрутили, всех без спросу-ведому женили, на свой манер окрестили. И все у них готово, хоть и бестолково. Без чего нельзя мы на то и согласны, коль над собой не властны. Тут как говорят: чей берег, того и рыба. А супротив властей что против рожна переть. Битого да прожитого обратно не воротишь, всех начальников шапкой не накроешь, на цепь не посадишь, на другой берег не спровадишь. Сколь не пой, а аминем всякую молитву верши. Вот и на нас аминь пришел, что чужой народишко нами править начал, уму-разуму учить, как хлеб в печь садить.

Дело-то как было, старики мне сказывали: приезжает мужик с городу в бричке, у самого красные петлички, на брюках лампасы, на башке шапка с заломом, сам с наклоном, к нам с поклоном. Говорит:

– Айда, мужики, на сход сходиться будем, миром рядиться, как нам с бедой общей биться.

К нему дед наш глухой, Тимофей, подходит и вопрошает:

– Ты с чем, мил человек, приехал? С добром или худом? С пустой сумой или полной мошной? В работу нанимать станешь али нас в службу брать зачнешь?

Тот ему:

– Я к вам приехал колхоз строить, жизню менять, пора новую начинать.

Дед Тимофей, на одно ухо глухой, недослышал должно опять, спрашивает:

– Кого строить будешь? Церкву али амбар в деревне?

Начальничек в самое ухо деду орет:

– Колхоз! Колхоз строить!

– Коль хошь? – дед спрашивает. – Тогда лучше и церкву и амбар сразу строй и железом крой.

– Я те сейчас так дам, коль хошь, ядрена вошь! Таку церкву скрою, что родишь на корню.

– А сам-то из каких, милок, будешь? Из служивых аль из ретивых?

– Сам я пролетарий буду! Вас всех в дугу согну, в задницы свечки вставлю да и запалю.

– Из каких? Из каких? – вопрошает дед. – Из пролетных, что ль? А коль дуги гнешь, то дорого ли берешь? Мне бы парочку изладил, а уж я бы отблагодарил как мог…

Плюнул тот приезжий и пошел прочь от деда глухого, кого другого поискать, о деле потолковать. А дело, почитай, перед последним Спасом было, у всех бражка наготове стоит, пенится, пей, кто не ленится.

Вот он в первую избу зашел, через час вышел, до соседней едва добрался. Оттудова его уже на руках вынесли, через улицу перетащили, на лавку под образами положили. Наша бражка не шибко хмельная, да силой страшная, бьет точнехонько не в голову, а по ногам. Третью кружку посторонний человек никогда не пересидит – где встал, там и упал. С чужого похмелья голова не болит, а наша брага всех чужих валит, людей веселит. Мы горевали, пока брагу сливали, а как слили, так все позабыли. Варила баба брагу, да и попала к оврагу.

Так и тот приезжий-заезжий на лавке до утра проспал, ничего не слыхал, а как встал, так и сызнова пошел из дома в дом, пока ноги держали. Все лез к бабам целоваться, обниматься, за титьки подержаться. Ну, один мужик ему врезал, чтоб грабли свои не распущал, народ не стращал. Мало оказалось – другой добавил, а тот и присмирел, складну песенку запел.

Только у нас сроду таких песен не знали, не слыхали. То про голодных, холодных затянет, то про долю горькую. А мы все частушки-нескладушки боле петь приучены, сызмальства обучены. От наших частушек кровь ключом кипит, да в теле бродит от них, и голова не болит.

Одно слово, приезжий тот и пил худо, и пел плохо, а нам то не шибко и важно. Кто пьян да глуп, того больше бьют, а за одного битого двух небитых дают. Такой человек ни Бога не боится, ни людей не стыдится: сам поет, сам и слушает, сам себя и хвалит.

Только как тово мужика звали-величали, никто на деревне не припомнит, не скажет теперь-то уже. То ли Адамом, а может, Абрамом или просто Архипом Батьковичем. Нам с того какой антерес, коль сам без спросу за чужой стол залез.

Почитай, неделю тот мужик у нас по деревне пировал, гостевал, по лавкам спал, спьяну песни орал. Лошадку его мужики в работу определили, с леса хлысты возили, да, видать, худо кормили, что она едва неделю в работе протянула и все четыре ножки вытянула, смерть приняла, в расход пошла.

А через недельку в городе, видать, хватились своего человека, и приезжают за ним двое на тарантасе, гнедой парой запряженном. Оба в кожанах, при усищах, в длинных сапожищах. Нашли потерю на сеновале в одном исподнем белье. Так и закинули в тарантас да укатили к себе в город обратно.

Ладно, одна неделя проходит, другая, тихо вроде как… Мужики где на бревнах сойдутся, усядутся для разговору, беседы и кажный про того Адама-Абрама толковищу ведет, свою линию гнет.

Зиновий Михайлов, человек обстоятельный, пятерых коров о ту пору держал да бычков на выкорм с десяток. Тот все в усы хмыкает, палец мусолит, хихикает: