Сибирский рассказ. Выпуск III

Ночью он проснулся оттого, что кто-то пробежал мимо; сказалась привычка спать в экспедиции чутко; кто-то пробежал мимо, шлепая сапогами по грязи, совсем рядом, за дощатой стенкой. Но шаги тут же смолкли, была тишина, даже капать перестало. Борис заворочался, пытаясь согреться, свернулся клубочком, руки засунул под куртку. Да, очень тихо было, и холодно, и одиноко, и спать больше не хотелось, Борис прислушался к себе, сначала просто так, потом настороженно, потом уже с удивлением. Какая-то невесомость оказалась у него в мыслях, и обнаружился мир в душе. Он лежал с закрытыми глазами и слушал, что в нем происходит. Он стал думать про Марину, о ком или о чем еще мог бы он думать этой ночью, и тут вспомнил, как гроза его застигла на Алдане, всю ночь дикая была гроза, утром он обнаружил, что в банку тушенки, оставленную у костра, ударила молния; заснуть в такую грозу было нельзя, и он всю ночь мог тогда думать про Марину, и мечтать, как увидится с ней и обнимет… И сразу вспомнил, с каким лицом выскочила она вчера из кабины КрАЗа, как спрыгнула со ступеньки и бросилась к нему… И еще вспомнил, какие особенные стали у нее глаза, едва он предложил ей встретиться посреди сезона, никогда она так на него не смотрела, во всяком случае, он уж забыл, когда она так на него смотрела… И вспомнил, какие тревога и недоумение бывали в ней, — не только в глазах или в лице, а во всей в ней, в каждом движении, в воздухе вокруг нее, — когда он принимался нервничать, когда только еще приближалось к нему его раздражение, он-то в первые минуты еще и не осознавал этого и догадываться начинал по ней; приобретя печальный опыт, когда это уже в который раз с ними происходило, он начинал догадываться по ней, по воздуху вокруг нее, о поднимающемся в нем опять шевелении его раздражения… И еще вспомнил, что не видел ее лица, когда отправлял ее вчера в женскую палатку, они говорили с кладовщицей в свете из двери конторы, а потом остались в темноте, да и пошла Марина впереди него…

Как быть, когда столько уже наросло, накопилось, наслоилось? Давным-давно бы ему следовало жениться на Марине, но сначала Борису мешали всякие сомнения и колебания из-за разницы в возрасте, потом его жутко злило, что она так хочет за него замуж, а потом он уж просто устал от бесконечных слов, ее и собственных, от того, что она к нему возвращается, и от того, что она от него навсегда уходит, и от ее беспричинной ревности, и ее немыслимой заботы, и от бесчисленных сложностей, и планов, и абортов, и черт знает от чего еще.

Он был настоящий работник, тут у него был полный порядок, в лаборатории его ставили в пример, и фотография его висела на институтской доске Почета. Бровастый, с черными густыми волосами, с глазами чуть восточного разреза, при галстуке и пиджаке, купленных Мариной, он выглядел на фотографии солидно, устойчиво, непробиваемо, словно и во всем у него наблюдался полнейший, абсолютнейший порядок. Это, в общем, было нормально, он так считал; то есть он считал, что фотография на доске Почета должна быть именно такой. Однажды в обеденный перерыв он, стараясь сделаться неприметным, пересек дорогу (несколько по диагонали) и, стараясь сделаться еще более неприметным, вошел в институт, где работала Марина. Мельком глянул он там на доску Почета и тут же вышел. Фотография Марины оказалась для него неожиданной: во-первых, она была цветная, и все, что успело запечатлеться в его памяти, это голубые глаза и русые волосы, широко раскрытые глаза и то, что называется копна волос, русых, выгоревших на солнце; и во-вторых, Марина была юная, растерянная, готовая сейчас улыбнуться, только фотограф поторопился…

Зимой у него всегда набиралось много работы со шлифами, глаза уставали, ничто не помогало, ни очки, ни капли, он добредал через занесенный снегом Академгородок до дому и сидел в темноте, сколько угодно мог сидеть, пока не придет Марина, и потом, потом он ложился лицом ей на грудь, и глаза отходили, и сам он отмякал, и так и засыпал у нее на груди… Когда они ссорились в постели, — эти ссоры бывали особенно яростными и обидными, — он, выговорившись, все ей сказав и все — окончательно, отворачивался и ждал, иногда ждать надо было совсем чуть, иногда долго, он ждал, и наконец она обнимала его, прислонялась к его спине и обвивала его руками, и они лежали так, прильнув друг к другу, с согнутыми в коленях ногами, повторяя друг друга, и кто-нибудь, иногда она, иногда и он, говорил: «Как на мотоцикле», — у него и вправду, когда они познакомились, был мотоцикл, и они гоняли тогда по бетонке, — и это наступало примирение…