Сибирский рассказ. Выпуск III

Институт наш занимается изучением климата. Вещь это достаточно специфическая, поэтому не стоит, наверное, с самого начала рассусоливать научно-популярное варево, тем более, что подобная история с равным успехом могла произойти в любом другом институте. Скажу лишь, что мы, климатологи, родные братья метеорологов, которым так достается от попавшего без зонта под дождь обывателя. Мы ошибаемся, вероятно, не реже, но нас труднее уличить, да и стоит ли, если климат, как выражается наш научный бог Алехин, та же погода, только растянутая на век. А кого заинтересует дождичек в четверг сто лет назад? Поэтому обыватели и фельетонисты нас не трогают да и едва ли знают. Хотя институт имеет немалое влияние: мы даем долгосрочные прогнозы, и ни одно масштабное дело — канал через пустыню, гидростанция, нефтепровод, город в тайге, экспедиция на полюс — не начнется без нашей визы. Еще важно, что мы связаны теперь с девяноста тремя странами мира — климат ведь штука абсолютно международная — и поэтому чувствуем себя полуиностранцами. У нас даже вахтеры и гардеробщицы знают языки, директор института член-корр. Алехин блестяще владеет четырьмя языками, многие завлабы, не вылезающие из загранкомандировок, — пятью-семью, а заведующая научно-технической библиотекой Вера Владимировна Стрельникова даже одиннадцатью. Разумеется, таких климатологов-полиглотов найти нелегко, и текучка кадров в институте практически отсутствует. Из тех, кто пришел в эти стены семнадцать лет назад, никто не покинул институт без сугубо уважительных причин. Этим объясняется и стабильность традиций в коллективе, и живучесть местного фольклора — легенд и хохмочек про наших ветеранов.

История, которую я собираюсь изложить, до сих пор рассказывается новичкам как легенда. Хотя какая же это легенда, если все ее герои не только живы, но и успешно трудятся на своих постах, ходят в столовую и в кино, и каждое третье и восемнадцатое число подруливают к окошечку возле бухгалтерии? Впрочем, судите сами.

Итак, семнадцать лет назад, когда Алехин, отпочковавшись, переехал сюда из Москвы, вместе с полусотней докторов, кандидатов и лаборантов, он привез тоненькую большеглазую девочку Веру Стрельникову, библиотекаря с феноменальным знанием языков. Была эта девочка, уже тогда незаменимый работник, строга, замкнута и молчалива, носила темные платья с высокими воротничками и гладко зачесанные назад волосы, косметики на ее лице никто никогда не видел, впрочем, как и улыбки. Первое суматошное время, пока все утрясалось, жила Верочка с лаборантками, тоже приехавшими из Москвы, с ними лишь общалась, вела себя скромно и достойно, мужчин, как пожилых и остепененных, так и молодых-холостых, сторонилась, с завидным рвением и упорством, начав почти с нуля, комплектовала институтскую библиотеку, а в часы досуга совершенствовалась в лингвистике. О романах Верочки Стрельниковой язык не повернулся бы говорить — настолько далека была она от всяких романов. Скорее, следовало бы поставить ей в укор монашеское поведение.

И вдруг, когда все более-менее утряслось, когда лаборатории заняли отведенные им помещения, научные работники получили квартиры, а все прочие — деревянный пристрой под жилье, обнаружилось, что одну из комнат общежития заселили три молоденькие мамы-одиночки с младенцами: лаборантка Мариша, машинистка Надя и Верочка Стрельникова. Было тогда Верочке что-то под двадцать. А ее маленькую дочку звали Танчей.

Три молодые мамы рассредоточились по углам общей комнаты, разгородившись шкафами, ширмами, занавесками и чем придется, соблюдая видимость трех отдельных квартир, хотя жили одной семьей, вели общую кухню и по очереди дежурили с малышами; да и деньги едва ли считали, все скромные наличные ресурсы бросив на общее дело. Но были и различия. К Марише и Наде, хотя они уже не надеялись обрести своим чадушкам официальных пап, нет-нет да и заглядывали папы фактические: к одной открыто — веселый спортсмен-мотогонщик без царя в голове, к другой крадучись — лысенький, осторожный и женатый кандидат. Посидят полчаса, поболтают, осведомятся, что и как, то десятку сунут, то цветов букетик ко дню рождения, то коробку конфет или кулек апельсинов. Плохо, мало, обидно, торопливо, а все лучше, чем ничего. К Верочке же никто никогда не приходил. Да она и не ждала никого, ни в болезни, ни в отчаянии никогда никакого мужского имени не произносила и, видимо, даже в уме не держала. Словом, осталась такой же гордой и замкнутой, разве что четче, острее определился овал лица да еще больше стали серые иконописные глаза, будто бы высветились изнутри обжигающим душу тайным страданием. И даже чуть позже, когда ее малютка, Танча, тяжело заболела, Верочка никого не позвала на помощь.