Читаем Сибирский рассказ. Выпуск III полностью

Девчонки недолго гадали, кто же папа Танчи, мало ли случайностей в девической жизни, захотела бы — сама рассказала, хотя бы по секрету, а нет — значит, нет. Значит, и не надобно. Мужская же половина коллектива охотно вела беседы на эту тему и головы ломала, потому что была Верочка хороша и привлекательна, глазищи ее дымчатые, безулыбчивые губы и белая шейка над черным монашеским воротничком многих притягивали, а кроме того, обращали на себя внимание ее неизменная приветливость, опрятность и какая-то особенная, еще угловатая, девически-наивная женственность. Так что и при наличии «приложения» она котировалась. Но знала мужская половина еще меньше, чем женская, которая ничего не знала, и вскоре всяческие на эту тему разговоры умолкли.

А вскоре объявился и претендент на звание Танчиного папы.

Просто приехал к нам с Дальнего Востока на стажировку отличный парень Александр Званцев, аспирант-кибернетик, задумавший диссертацию по статистическим методам обработки допотопных синоптических данных с помощью ЭВМ, а дело это было тогда новое, перспективное и настолько его увлекло, что решил Званцев осесть у нас на полгода, и наш шеф член-корр. Алехин ухватился за него двумя руками, почувствовал, что может Званцев перевернуть и осовременить всю механику работы института. Так он и остался у нас, кто говорит — из-за работы, кто — из-за Верочки.

Сидел однажды Званцев, парень ладный, плечистый, разве что в очках с толстыми линзами, в библиотеке, просматривал метеосводки за тысяча восемьсот …надцатый год — и время от времени косился на хорошенькую библиотекаршу, восседавшую за стойкой на высокой табуретке. Черное платье — нежная белая кожа. Печальные глаза — и полные алые губы. Сдержанность, достоинство, стать — и редкая непоседливость… Что-то она все суетилась, бегала куда-то, звонила за переборкой по телефону, пробовала что-то писать и снова вставала. А тут привезли книги, пришлось этой девочке-монашке-мадонне таскать на руках тяжеленные стопки, переламываясь в тоненькой талии. И тогда Званцев встал.

— Моя фамилия Званцев. Могу я вам помочь?

— Помогите, Званцев, — разрешила Верочка. Но даже не улыбнулась.

А когда с книгами покончили и заняли каждый свое место, заскочила в библиотеку перепуганная Мариша, что-то шепнула Верочке и убежала. Верочка растерянными глазами окинула читальный зал и в отчаянии буквально схватилась за голову. Званцев видел все это, готов был предложить услугу вторично, но побоялся показаться навязчивым. Тогда Верочка сама решительно направилась к его столу.

— Вы меня извините, товарищ Званцев, но вы так добры, а у меня болеет девочка, пришел врач и… Не могли бы вы полчаса присмотреть за библиотекой?

— Конечно, конечно, — почему-то покраснев, пробормотал Званцев. — С превеликим удовольствием.

Не слыша его, Верочка кивнула за барьер:

— Туда никого не пускайте. А кто уходит, пусть оставляет книги здесь…

И она торопливо покинула зал. Из-за неплотно прикрытой двери донесся дробный цокот ее каблучков. Званцев задохнулся от какого-то необъяснимого упоения — впервые в жизни почувствовал он нечто вроде сердечной недостаточности. И вплоть до возвращения Верочки пребывал в состоянии полубессознательного щенячьего восторга. Через полчаса она заняла свое место за барьером, в знак благодарности едва кивнув Званцеву. А в конце дня, когда он сдавал сводки, сказала:

— Я вам бесконечно благодарна, Звонков. Уж вы меня извините.

Званцев покорно проглотил «Звонкова» и застенчиво улыбнулся в ответ.

— Что вы, что вы… А что сказал доктор, как ваша девочка?

— Пока плохо. — Губы Верочки дрогнули и Званцев явственно почувствовал, как больно и прерывисто заколотилось сердце, будто несчастье грозило не этой тоненькой женщине, а ему самому. — И о чем только думает медицина? Доктор прописал лекарство, которого нигде нет. Сам же сказал…

И Верочка нервно затеребила рецепт.

— Так не бывает, чтобы нигде, — не очень-то уверенно успокоил ее Званцев. — Выписал, значит, где-то есть. Позвольте, если не секрет… — Он вытянул рецепт из ее слабо сопротивлявшихся пальцев. — И всего-то! — с дозой пренебрежения воскликнул он, силясь разобрать латинские каракули. — Если вы доверите мне этот документ, завтра к обеду лекарство будет у ваших ног… как выражались предки. У меня друг в аптекоуправлении.

— Хорошо, — одними посиневшими губами покорно прошелестела Вера Владимировна. — Спасибо. Вы так добры, Звонарев.

Назавтра он проявил прыть, какой сам от себя не ожидал, обегал полгорода, завязал дюжину фантастических скоропалительных знакомств, заставил носиться сломя голову дядьку, у которого остановился, и его болезненную жену, даже объяснился в любви одной молодящейся вдове, в конце концов добрался до аптекоуправления — и в полдень выложил перед изумленной Верой Владимировной плоскую коробку ампул. Она приняла это как должное, поблагодарила кивком и не сказала ни слова. Зато через два дня, когда Званцев снова увидел ее, на шее Верочки был повязан газовый с васильковыми цветами шарфик, чрезвычайно ее украшавший, и повеселевшие глаза лучились теплом и благодарностью.

Перейти на страницу:

Все книги серии Сибирский рассказ

Похожие книги

О, юность моя!
О, юность моя!

Поэт Илья Сельвинский впервые выступает с крупным автобиографическим произведением. «О, юность моя!» — роман во многом автобиографический, речь в нем идет о событиях, относящихся к первым годам советской власти на юге России.Центральный герой романа — человек со сложным душевным миром, еще не вполне четко представляющий себе свое будущее и будущее своей страны. Его характер только еще складывается, формируется, причем в обстановке далеко не легкой и не простой. Но он — не один. Его окружает молодежь тех лет — молодежь маленького южного городка, бурлящего противоречиями, характерными для тех исторически сложных дней.Роман И. Сельвинского эмоционален, написан рукой настоящего художника, язык его поэтичен и ярок.

Илья Львович Сельвинский

Проза / Историческая проза / Советская классическая проза
Вишневый омут
Вишневый омут

В книгу выдающегося русского писателя, лауреата Государственных премий, Героя Социалистического Труда Михаила Николаевича Алексеева (1918–2007) вошли роман «Вишневый омут» и повесть «Хлеб — имя существительное». Это — своеобразная художественная летопись судеб русского крестьянства на протяжении целого столетия: 1870–1970-е годы. Драматические судьбы героев переплетаются с социально-политическими потрясениями эпохи: Первой мировой войной, революцией, коллективизацией, Великой Отечественной, возрождением страны в послевоенный период… Не могут не тронуть душу читателя прекрасные женские образы — Фрося-вишенка из «Вишневого омута» и Журавушка из повести «Хлеб — имя существительное». Эти произведения неоднократно экранизировались и пользовались заслуженным успехом у зрителей.

Михаил Николаевич Алексеев

Советская классическая проза