Сибирский рассказ. Выпуск III

— Я, тетка, уже два квартала обошел, в каждый дом стучался. Никто не пускает. Я один и весь тут, — он переложил из руки в руку свой, по-видимому, нетяжелый чемоданчик, не решаясь его поставить. — Сирота, можно сказать. Мне и места-то немного надо. Вот тут рядом с рукомойником топчанчик бы поставил, и все. Только переночевать.

Он громко швыркнул носом, как всхлипнул.

Но Шуру это нисколько не разжалобило, а лишь насторожило. Что-то было в его тоне от тех мнимых погорельцев или пробирающихся на родину, которые время от времени ходили по дворам и также привычно канючили и всхлипывали. Шура не верила ни одному их слову, но всегда оделяла, чем могла.

— Кто ж тебя воспитывал, сироту казанскую? — спросила Шура строго и насмешливо, доставая из печки чугун с картошкой.

— Тетка, вы не думайте, что я детдомовский. Я у бабушки жил. Года полтора, как умерла.

Взглянув на ходики и уже совсем разозлись, Шура крикнула.

— Толченку вот поросю из-за тебя не успела дать. Будет теперь орать на всю округу. Ходят здесь…

Шуре действительно уже надо было бежать. Она сдернула с гвоздя телогрейку, платок был на ней, но надо было замкнуть дверь и спрятать ключ.

Шура замешкалась, ожидая, что прилипчивый «квартирант» наконец догадается и уйдет.

Но он неожиданно для нее поставил свой чемоданчик и сказал:

— Не задарма я к тебе на постой прошусь. Платить будут, и топку институт обещает выписывать. А с толченкой управиться — это мы мигом. — И скинул пиджак. Шура глазом моргнуть не успела, как он уже стоял над чугуном, по локоть запустив в него руки. Под пиджаком у него оказалась застиранная и великоватая ему тенниска, руки были худые, казалось, совсем без мускулов, но двигал он ими проворно и привычно.

Его шустрость и то, что он в такт движениям, как насос, продолжал швыркать носом, рассмешили Шуру.

— Черт с тобой, — сказала она, — оставайся пока. Сейчас дочь должна прийти, поедите там чего-нибудь.

Все это Шура хорошо запомнила, и не только потому, что из случайного квартиранта он сделался ей как сын, а потом стал мужем ее дочери, а потому, что он быстро, переменился в самом себе.

Но в тот день, когда зять ходил из угла в угол по комнате и помахивал газеткой, ему совсем не нужно было, чтобы Шура об этом вспоминала.

Ему надо было оправдаться хотя бы перед самим собой во всех своих неудачах и доказать, что виноват во всем ее дом, который когда-то его пригрел. Шура это чувствовала, и ей было больно от его слов.

С домом было связано много. И Борис все знал. Были времена, когда Ирка и тогда еще лишь будущий зять слушали ее, раскрыв рот. Теперь нет.

Петр Мартьяныч купил дом еще перед финской. Дал недорого. На дорогой и денег было не собрать, даже со ссудой. И купили, в основном, за место, потому что работа рядом и потому что надо было забирать к себе его мать, которая уже начинала слепнуть, а в барак, где у них была комната, она ехать ни в какую не хотела.

Домишко оказался совсем негодный. В нем и дерева-то на одну топку осталось, а то все глина. Лучшего за такую цену и ждать было нельзя. Она зашла в него первый раз и чуть на пол не села. Черно, как в кузнице. У нее в бараке окно было во всю стену, занавески веселенькие, а на стенах накат — зайчики. Петр Мартьяныч поужинает, бывало, достанет папироску крутит ее в руках, крутит, а потом скажет:

— Нет, Александра, пойду в коридор курить, у тебя горница прямо смеется.

Ну, а в дом-то вошли, первым делом начали его в божий вид приводить. Она — внутри, а Петр Мартьяныч — во дворе. Молодые были оба, работа горела в руках. Петр Мартьяныч большую грязь вытаскал и говорит:

— Ты тут заканчивай, а я пойду снаружи стены обстукаю, валится штукатурка кое-где, заодно и там обмажешь.

Стал обстукивать да в хату простенок и вывалил. В дыру просунулся и хохочет:

— Здравствуйте вам, Александра Матвеевна. Пожалуйте в парадный ход.

Шура чуть не в рев, а он заливается:

— Ну, и шельмец хозяин. Два венца, говорил, только сгнили, посмотри, мол, хоть из подпола, а выше — железо. Еще два века простоит. Ну, ничего, Саша, главное — крыша на месте.

Так с дырой недели две и жили. Тряпицей от прохожих завешивались. Свекровь слепая-слепая, а дыру разглядела.

— Батюшки-светы, куда ж это вы меня привезли? На что я променяла родимое гнездышко?

А родимое гнездышко ее — землянуха. Потом Петр Мартьяныч взял отпуск и дал их домику такой ремонт (считай, заново слепил), что с тех пор за него никто и не брался. Порядок, какой могла, Шура наводила, завалинку каждую осень засыпала, раз в два года нанимала соседа красить крышу. Каждый раз сосед, отмывая руки в керосине, божился, что больше не полезет, потому что «железа вся трухлявая». Шура понимала, куда он клонит. Но в доме не протекало в самые сильные ливни и за покраску она не прибавляла.

Вот и все. А так дом стоял трудами Петра Мартьяныча. Правда, зять еще сделал перегородку, чтобы было две комнаты. С этой городьбы все и началось.