СИБИРСКИЙ РОБИНЗОН

Шишка лежала рядом. Она была величиной с кулак. Я поднял ее и, поднеся к уху, потряс… Настроение было препаршивое, и развлекаться этой погремушкой совершенно не хотелось и поэтому я отшвырнул её прочь, и снова погрузившись в тяжёлые думы. Через какое-то время мой взгляд снова набрёл на эту………проклятущую шишку. Взгляд остановился на ней, остановился, остановился. Что в голове зашевелилось, и вдруг меня словно ударило молнией.

Кедровая шишка! — вспыхнуло в голове, дальше в дело вступила железная леди Логика, — кедровые орехи. Кедровые орехи, — повторил я, а затем радостно промычал:

— Спасён, спасён…!

Ну конечно, откуда в тайге яблоки, а вот кедровых шишек тьма тьмущая. Значит не оставил меня добрый боженька. Шишка попалась крепкая, но все же через несколько минут на меня, как из рога изобилия, посыпались коричневые орешки. Много орехов. Меня даже не смутила их скорлупа. Нет зубов, зато есть одна рука и две ноги и в придачу одна голова! Если бы я мог танцевать, то непременно пустился бы в пляс.

В своем укрытии я нашел несколько увесистых камешков. Ловко ими орудуя, подобно далёкому предку кроманьонцу, я раскалывал скорлупу, добираясь до небольших, но очень вкусных, а самое главное, питательных светло-желтых ядрышек. Я не стал есть по одному орешку, решив сначала наколоть с горсть, а потом отправлять в рот.

Вскоре, я расправился со всеми орехами, передо мной лежала маленькая горстка маслянистых ядрышек! Со священным трепетом я осторожно положил орехи на высунутый язык и так же осторожно, подстраховывая рукой, препроводил их в рот под язык и, обильно смочив слюной, принялся пережевывать оставшимися зубами.

Кедровая шишка не просто дала мне пищу. Она дала мне надежду, согрела надеждой. И даже носки казались не такими сырыми.

Нельзя сказать, что весь оставшийся путь я прошел легко и непринужденно. Сначала я пытался петь, насколько пение можно было совместить с моими травмами. Перешагнув трехтысячный рубеж, я уже только подвывал. Четырехтысячник отметил потоком проклятий человека, провалившись по пояс в засыпанную снегом яму.

Уже начало смеркаться, когда я вышел к своей железной каморке. Если бы не кедровые семена, то мне бы оставалось лечь и помереть. Всё равно сил уже не было. Я был близок к изнеможению, истощению и обморожению. Я был зол, как волк. А что может быть страшнее голодного волка? Разве что голодный российский пенсионер, вышедший на большую дорогу...

Вместо допитого рома во фляжке даже не плескалась, а колыхалась снежно-водянистая каша, а карманы куртки были под завязку набиты шишками.

«В каждой шишке приблизительно по сто орехов. У меня в кармане пятнадцать шишек. Пятнадцать умножаем на сто и получаем около полторы тысячи орешков, — в уме подсчитал я, — прямо как в первом классе! Предположим, если каждый орех весит один грамм, то килограмм первоклассной пищи мне обеспечен. Надо поспешить и очистить себе на ужин орехов».

Весь вечер, пока хоть что-то было видно, я «орешничал» в своей конуре. Двадцать орешков — и в рот, еще двадцать, снова в рот. И вот так до темноты. Снег во фляге растаял окончательно, и теперь я был обеспечен водой. Чтобы хоть как-то согреть её, мне пришлось фляжку запихнуть под куртку, поближе к телу.

То ли я адаптировался к условиям своего существования, то ли действительно потеплело, но мне стало тепло и относительно хорошо. И это несмотря на усталость и травмы. Но скоро меня вновь начала мучить садистская зубная боль. Боль, сводящая с ума… Бог мой, ну и пытка!

И как долга осенняя сибирская ночь! Иной раз кажется, что она сама вечность. Вечность, наполненная кошмарами и стонами, руганью и молитвами.

Глава седьмая

ЧЕТВЕРТЫЕ СУТКИ ОТЧАЯНИЯ

...В кабине нет шофера, но троллейбус идет,

и мотор заржавел, но мы — едем вперёд...

В. Цой

Ночь выдалась ужасной. Несмотря на усталость, я долго не мог толком сомкнуть глаз. Стоило погрузиться в дремоту, как вдруг начинали ныть зубы. Нестерпимая боль электрическими разрядами бомбардировала мой измученный мозг. Помутившийся рассудок, казалось, кричал от боли, а я стонал, чтобы не слышать его криков. Только дважды мне все же удавалось провалиться в сон, но даже не заснуть, а скорее забыться.

Как же я ждал наступления рассвета! Секунды обратились в минуты, а минуты тянулись часами. Я разрывался между усталостью, желанием спать и невозможностью отдохнуть. Истерзавшись, я сам не заметил, как под утро, скорчившись в позе эмбриона в тесном пространстве межу двумя туалетными кабинками, погрузился в сон.

«Я бы многое сейчас отдал, чтобы проснуться в нормальной, человеческой постели, а не в этом развороченном сортире, — подумал я, просыпаясь. — Что имеем — не ценим, а потеряем — плачем».

Вот со столь печальными и совсем неоптимистическими мыслями я встретил утро четвертого дня после катастрофы, изменившей мою жизнь и изменившей меня самого.