Сиддхартха

It was still the art of thinking, of waiting, of fasting, which guided his life; still the people of the world, the childlike people, had remained alien to him as he was alien to them.	И теперь еще искусства мыслить, ждать и поститься играли руководящую роль в его жизни, и теперь еще люди, жившие в миру, люди-дети, оставались ему чуждыми, как он был чужд им.
Years passed by; surrounded by the good life, Siddhartha hardly felt them fading away.	Годы мчались; окутанный привольной жизнью, Сиддхартха едва замечал, как они уходили.
He had become rich, for quite a while he possessed a house of his own and his own servants, and a garden before the city by the river.	Он разбогател, у него давно уже был собственный дом, слуги, парк за городом у реки.
The people liked him, they came to him, whenever they needed money or advice, but there was nobody close to him, except Kamala.	Люди любили его; они приходили к нему, когда им нужны были деньги или совет; но никто не был близок к нему, кроме Камалы.
That high, bright state of being awake, which he had experienced that one time at the height of his youth, in those days after Gotama's sermon, after the separation from Govinda, that tense expectation, that proud state of standing alone without teachings and without teachers, that supple willingness to listen to the divine voice in his own heart, had slowly become a memory, had been fleeting; distant and quiet, the holy source murmured, which used to be near, which used to murmur within himself.	То высокое светлое чувство пробуждения и напряженного ожидания, которое он испытал когда-то, в расцвете молодости, в дни, последовавшие за проповедью Г аутамы и разлукой с Говиндой, его тогдашнее гордое одиночество и независимость от всяких учений и учителей, его чуткость к божественному голосу в собственном сердце - все это оказалось преходящим и мало-помалу отходило в область воспоминаний. Далеко и чуть слышно шумел теперь священный родник, когда-то столь близкий, когда-то шумевший в нем самом.
Nevertheless, many things he had learned from the Samanas, he had learned from Gotama, he had learned from his father the Brahman, had remained within him for a long time afterwards: moderate living, joy of thinking, hours of meditation, secret knowledge of the self, of his eternal entity, which is neither body nor consciousness.	Правда, многое из того, чему он научился от саман, от Г аутамы, что он усвоил от своего отца-брахмана, еще долгое время сохранялось в нем: он сохранил свою умеренность, свою любовь к мышлению, часы самопогружения, тайное знание о себе, о вечном Я, которое не есть ни тело, ни сознание.
Many a part of this he still had, but one part after another had been submerged and had gathered dust.	Многое из всего этого осталось в нем, но одно за другим опускалось в глубину и покрывалось пылью.
Just as a potter's wheel, once it has been set in motion, will keep on turning for a long time and only slowly lose its vigour and come to a stop, thus Siddhartha's soul had kept on turning the wheel of asceticism, the wheel of thinking, the wheel of differentiation for a long time, still turning, but it turned slowly and hesitantly and was close to coming to a standstill.	Подобно тому, как гончарный круг, раз приведенный в движение, долго со храняет сообщенную ему скорость и только медленно, понемногу, замедляет свое вращение, пока не остановится совсем, так и в душе Сиддхартхи долго продолжало вертеться колесо аскетизма, колесо мышления, колесо распознавания. Оно и теперь еще вертелось, но медленно, с колебаниями и - того и гляди - должно было остановиться совсем.
Slowly, like humidity entering the dying stem of a tree, filling it slowly and making it rot, the world and sloth had entered Siddhartha's soul, slowly it filled his soul, made it heavy, made it tired, put it to sleep.	Подобно тому, как проникает сырость в умирающий древесный пень, медленно заполняя его и вызывая гниение, так мирское и лень понемногу проникали в душу Сиддхартхи, понемногу наполняя ее, вызывая чувства тяжести и усталости, усыпляли ее.