Сигнальные пути

«Уничтожить империю зла» – в этой цели диссидентов старшего поколения было по крайней мере какое-то бредовое величие. А что же мы? О чем мечтали? Чего добились? Много лайков и селфи, взятых и возврашенных (или невозвращенных) кредитов, бесконечные путешествия похожие на попытку убежать, суета. А в «сухом остатке» – ничего. От нас не останется даже руин, рушили и то не мы. Помню, как зимой девяносто пятого, кажется, года, я продала свой ваучер теткам-перекупщицам, стоявшим у центрального рынка. Денег хватило на курицу и пару колготок. Тем и закончилось мое участие в разграблении всенародной собственности… Поколение – пустое место.

Результаты прожитых лет выглядели так жалко и несоизмеримо приложенным усилиям… В юности было столько целей, и все казались достижимыми, и все манили. Почему же в конечном счете все оказалось мимо? В какой момент я стала смотреть на мир сквозь тебя? Почему это настолько затянулось? Два года прошло, а я все еще хожу, как слепая, натыкаясь на предметы и не понимая их смысла. Дмитрий мой, Лжедмитрий, скажи мне, почему так?

Я перемазала глиной новые ботинки – хватило ума надеть светлую замшу на рабоче-крестьянский субботник, и сломала ноготь, но в конце концов прикопала деревца как нужно. Девочки закончили возиться с клумбой. Программисты покрасили оградку, подновили заодно и бюст Ленина, стоявший в глубине парка. Краска у них была только одна, поэтому свежепокрашенный Ильич выделялся на фоне голого кустарника прогрессивным ярко-синим пятном. К обеду мы закончили бо́льшую часть запланированных добрых дел, и нас позвали в дом пить чай. Меня посадили рядом со старушкой в розовом халатике с цветочками. Она трогательно заглядывала мне в лицо и была похожа на старую девочку. Совсем как ребенок, который хочет показать новому другу родителей свои игрушки. Она взяла меня после чаепития за руку и повела к себе в комнату. У меня не хватило духу ей отказать.

Перед дешевыми бумажными иконками стояла пушистая желтая верба и на нерадостный лик древнерусской богородицы падали блики от пестрой веселенькой занавески. В солнечном луче плясали маленькие пылинки, как в комнате у покойной бабушки Насти, пахло чем-то таким же аптечным, почти забытым, родным. И я вдруг ощутила какое-то странное спокойствие, чем-то похожее на надежду – возможно, и мир, и Бог, и даже пылинка, пляшущая в солнечном свете, могут быть хороши и сами по себе, а не только потому, что их любил или не любил ты.

Старушка усадила меня в кресло и спросила с детской непосредственностью:

– Посмотришь со мной телевизор?

Я кивнула. Она присела рядышком на табуретку с подушечкой и протянула мне пульт. По телевизору, как и весь последний месяц, показывали сюжеты про Крым.

Старушка заулыбалась:

– А хорошо сейчас в Севастополе!

– Так вы из Крыма? – непонятно чему обрадовалась я. И мы взахлеб принялись вспоминать фиолетовый крымский лук, сладкие помидоры, виноградники, сбегающие к дороге, море, внезапно возникающее в разрыве между горами, молчаливо-говорящие камни Херсонеса, дом Волошина в Коктебеле. И хотя ее воспоминания были по крайней мере на полвека старше моих, в них была общая нота радости и удивления, что такое сокровенное место, как Крым, существует в нашем несовершенном мире.

Старушка достала с полки альбомы. С выцветших фотографий на меня смотрели люди, которых, вероятно, не было уже в живых, а за спиной у этих людей было море и камни – точно такие, какими их помнила я, и это соединение времен, соединение несоединимого было похоже на чудо, и мы уже обе почти плакали, каждая над своим прошлым, в котором было это солнечное, каменистое, соленое… Она больше не казалась мне похожей на девочку. Просто еще один человек, которого время не пощадило.

– Уже и не думала, что доживу, – говорила старушка, закрывая альбом. – Крым-то опять наш! – И фраза, успевшая за этот месяц обрыднуть, как любая агитка, прозвучала у нее задорно и молодо, словно строчка из частушки.