Сияние

Барабаны и дудки ускорились, как и звуки моря: стали жёстче, торопливее, утратили ритм. Серебряный мужчина, прямой как нож, поднял окровавленную Северин на руки и совокупился с нею; кровь текла по её ногам, смешиваясь с молоком – откуда столько крови? Откуда она появляется? Мне показалось, сердце моё вот-вот остановится. Цитера смотрела спокойно, заинтересованно, не отворачиваясь ни на миг. Музыка стонала, скрипела, спешила по дёргающейся, спазматической тропе куда-то, не знаю куда; серебряный мужчина направил свои линзы на влажное, красное тело любовницы, словно мог выпить её всю через эти чёрные рты. Она подскакивала в его руках и теперь уже кричала. Остальные извивались, танцуя, ссутулились так, что их руки касались земли, и пальцы искривились наподобие крючков и когтей.

Безумный Король Плутона не танцевал. Он оторвал зелёный побег от своей маски и бросил в огонь, где тот превратился в огромную книгу, насаженную на вертел, и языки пламени лизали её корешок, словно жарящуюся тушу. Он начал читать её пламенеющие страницы, и голос его звучал гулко, перекрывая грохот невидимых волн:

– Возьми её и пощади нас, возьми её и пощади нас, Ты, что шла над бездною ещё до того, как тьме понадобился Бог. Возьми её и пощади нас. Как давным-давно дочь Агамемнона призвали к кораблям, застрявшим в Авлиде из-за безветрия, так дочь Персиваля отдала себя, чтобы мы могли жить. Дитя Агамемнона было наделено красотой утренней звезды. Возьми её и пощади нас. Властители людей сказали, что она выйдет замуж за величайшего из них, и дева охотно подготовилась к мягкому ложу, украшенному цветами, ложу новобрачной. Возьми её и пощади нас. Но ложе было не ложем, и гирлянды на нём были не из цветов. Возьми её и пощади нас. Дочь Агамемнона легла на каменный алтарь, обвязанная грубыми верёвками, и жрец перерезал ей горло, чтобы усмирить рассерженную Луну. Возьми её и пощади нас. И из её кровоточащего тела вырвались ветра, запели, так что все корабли без исключения отыскали свою судьбу. Возьми её и пощади нас, возьми её и пощади нас. Пошли нас домой, а её – в преисподнюю.

Просперо за волосы сдёрнул Северин с её серебряного скакуна. На миг, вкрадчивый, упругий миг, он затанцевал вместе с нею. Это был официальный танец, вальс, и её запрокинутое лицо тянулось к его лицу. Он коснулся её щеки – щеки её маски, щеки под маской. А потом яростно швырнул её на озарённые зелёным светом камни, расплескав кровь, молоко и болотную грязь. У меня на глазах оставшиеся танцоры содрогнулись, завыли и превратились в четырёх красных тигров и детёныша: без масок, но с полосками – это были настоящие тигры, голодные тигры.

Окружённые барабанным боем и молоком, они опустили головы и сожрали её. Я слышал, как треснули её кости, я увидел костный мозг внутри, я узрел её застывший, мучительно разинутый рот, я увидал, как Король Плутона пил её кровь, и я лицезрел, как та женщина умерла с ликом Северин, прицепленным к черепу.

Но после мига её красной смерти я ничего не помню, ибо как раз тогда я потерял сознание.

25 февраля 1962 г. Час мне неведом

Я видел её. Я видел её здесь, на Плутоне, в этом проклятом городе Просперо-Варелы, живую, здоровую, смеющуюся.

Она пришла ко мне в спальню цвета охры – как я туда попал и кто меня принёс, не ведаю. Я проснулся в ночи, взволнованный, дрожащий, воспоминание о том, как ключица той бедной девушки треснула в пасти тигра, обдавало мой мозг кровью. Я прижал ладонь ко рту, сдерживая не то крики, не то тошноту, и я по-прежнему не могу сказать, что из этого могло бы одержать верх. Но в тот момент бесцветная дверь в мою комнату открылась, и кто-то проскользнул внутрь, прокрался – пусть и не очень умело – сквозь тени. Её запах наполнил комнату, её пот, её масло для волос, её дыхание. Северин, Северин, все её кусочки, какие только моя попрошайка-память сумела собрать и соединить. Она забралась в постель рядом со мною, её кожа была холодна, запредельно холодна, светилась синим и выглядела обескровленной. Во тьме на ней не было маски. Её чёрные волосы, чуть всклокоченные и вьющиеся, обрамляли лицо в форме сердечка, и это лицо склонилось надо мною, как в тот первый миг убогой жизни, которую я теперь вёл.

– Придвинься ближе, дурачок, – прошептала она. – Я замерзаю.

А потом я уже сжимал её в объятиях. Она была обнажена. Её длинные, вытянутые космосом кости, её маленькая грудь прижималась к моей груди, её лёгкое дыхание касалось моей шеи. Это сон, да; это должен был быть сон. Непостижимое сновидение. Но она была такой ощутимой, такой живой.

– Ты по мне скучал?

Её голос был голосом из фильма, из фонографа – он даже потрескивал, как потрескивает фонограф. Помехи лились из её рта.

– Всю жизнь только и делаю, что скучаю по тебе, – ответил я. Я таков, каков есть, и сам я – по сути ответ. Я должен говорить правду. Я способен на любой грех, кроме лжесвидетельства.

– Ну разве это не мило? – Она рассмеялась, и смех её подскакивал, как игла над поцарапанной пластинкой. Я погладил её волосы, чувствуя пальцами каждую прядь.