Сияние

[НАТ. Развалины посёлка Адонис на берегу Моря Кадеш. Ночь. Мемориал Ныряльщиков – подсвеченная сзади громадина, пупырчатая и чёрная. Ветер мотает звуковое и световое оборудование; фонари неистово раскачиваются, озаряя потёки затвердевшей белой жидкости, которыми покрыто всё вокруг. За двадцать восемь месяцев никто не разобрал завалы и не вывез мусор. Лучи прожекторов освещают череду предметов на краткий миг, словно поспешно их целуя, а потом те снова погружаются во тьму: дверь с абсурдным количеством замков – куда бо́льшим, чем кому-то могло бы понадобиться. Смятый сетчатый щиток водолазного шлема. Изувеченная голова карусельной лошадки. Лоскут белой ткани, смятый, как бумага, – может, парашют? Парусина? Разбитая амфора. Куски крыши. Осколки стекла. Обмякшее лицо ребёнка, погружённого в кататонию. Лица САНТЬЯГО ЧЖАНА и ГОРАЦИЯ СЕНТ-ДЖОНА, сражающихся с кабелями и направленным микрофоном, который из-за порывов ветра постоянно оказывается в кадре. МАРИАННА АЛЬФРИК повернулась к ним спиной, но её переносное звуковое оборудование исправно вертится. Она прижимает ладони к лицу. Ногти обкусаны до крови. Микрофон записывает только ветер, превращая звуковое кино, которое так любит СЕВЕРИН, в немое.

СЕВЕРИН поспешно хватает ребёнка за руку. Он начинает беззвучно кричать, и ЭРАЗМО и МАКСИМО ВАРЕЛА грубо удерживают его на месте, их мышцы напрягаются от колоссального усилия, которое как будто бы требуется для того, чтобы не дать этому одинокому, маленькому, щуплому как птенец ребёнку продолжить своё движение по кругу. Мальчик прижимает руку к худой груди, как будто это что-то ценное. Его единственная ценность. Глаза у него огромные, как у пациента после электрошока, зрачки расширены, всё тело напряжено и вытянуто. Голова движется туда-сюда: нет, нет, нет. Разобраться трудно – плёнка повреждена, уровни яркости уничтожены, пятна переэкспонирования расцветили отснятый материал, словно брызги молока, – но похоже, что он произносит слово, которое можно прочитать по губам: «Пожалуйста». Буря сжирает его голос, если он таковым и обладает.

Торчащие во все стороны волосы СЕВЕРИН и время от времени её подбородок то появляются, то исчезают из кадра, пока она сражается с ребёнком. Она переворачивает его ладонь, резко, чтобы показать на камеру, что там обнаружила: маленькие отростки, растущие из кожи, не то щупальца, не то папоротниковые побеги, ищущие, дрожащие, влажные от молока. Камера дёргается и дрожит; рука мальчика вибрирует всё быстрее и быстрее. ПЛЁНКА ПОВРЕЖДЕНА ОТСНЯТЫЙ МАТЕРИАЛ ПЕРЕЭКСПОНИРОВАН ПРОПУСТИТЬ ПОВРЕЖДЁННЫЙ УЧАСТОК ПРОПУСК ПРОПУСК ПРОПУСК]

Производственное совещание, «Тёмно-синий дьявол» «Человек в малахитовой маске» «Сон Мальцового Доктора»

(Студия «Транкилити», 1960, реж. Персиваль Анк)

Аудиозапись сделана для сведения Винченцей Мако

ПЕРСИВАЛЬ АНК: Нет, нет, ты ошибаешься, Винче. Дерьмово получается. Всё как-то не складывается. Он слишком неприятный, слишком слабый. Ему невозможно сопереживать. И это проклятие у него как будто кол в заднице. Сюжет провисает! Готические истории, если за ними не уследишь, расползаются во все стороны, как пролитое вино. Ни один писатель не должен даже близко подходить к Острову Лотофагов – там и застрять недолго. Если уж Одиссей не мог оттуда выбраться, у нашего мальчика надежды нет. Все нужные кусочки имеются, но в середине проклятой истории вдруг вылезает финал. Ненавижу такое. Мне хочется удрать из собственной киноленты. Это полное безобразие.

И я просто… я просто не могу так поступить. Не могу дать ей ледяного дракона и вампира, шлёпнуть по попе и отправить в детскую. Мне нужно что-то реальное, чтобы за него ухватиться. Её нет. Если бы мне хватило истории о том, как её убил чокнутый фокусник на американском фронтире, я бы сочинил всё в голове и не стал заморачиваться со сценарием. Нет. Нет. Моя история не может быть такой. Наша история – не может.

МАКО: Но её история такой тоже не может быть. Вся суть загадочного исчезновения в том, что оно загадочное. Не существует ответа, который в достаточной степени удовлетворил бы публику. Нет ни материала для документалки, ни скандала, который мог бы выплыть наружу.

АНК: Наплевать. Я уже снял «Похищение Прозерпины». Хватит с меня. Господи Иисусе, я был молод, когда закончил съёмки «Прозерпины». Нельзя использовать язык собственной юности, рассказывая про свою дочь. Ничего не получится. Может, нам надо вернуться к нуару. Или к чему-то ещё. Или бросить всё к чёртовой матери. Мы ещё ни разу так долго не мучились, Винче. Мы же с тобой король и королева быстрых проектов. Почему я не могу рассказать простую историю? Она родилась, жила, желала, умерла. Да, умерла. Я готов признать такую возможность. Я могу снять её смерть, если эта концовка будет правильной. Я что угодно сделаю ради правильной концовки. Я подготовил съёмочную площадку для её начала, так что могу придумать декорации и для её конца.