Сияние. Прямая речь, интервью, монологи, письма. 1986–1997

Визит Егора Летова, групп РОДИНА и ИНСТРУКЦИЯ ПО ВЫЖИВАНИЮ на берега Невы был окутан ореолом таинственности. Несмотря на расклеенные по городу афиши, ни в питерской прессе, ни по радио о концертах не прозвучало ни слова. Секрет объяснялся просто: накануне, во время программы «А», в прямом эфире, Летов лично подтвердил свою новую политическую позицию, о которой ранее ходили смутные слухи, на основе публикаций в газете «День». «Мы сражаемся на стороне солнечных сил, против сил мрака, смерти и сатанизма», — заявил Летов. На практике это означает поддержку так называемых национально-патриотических сил и коммунистической идеологии, борьбе с коей Егор, казалось, отдал не один год жизни, да еще сильно пострадал при этом. Как бы то ни было, вклад Летова в отечественную рок-культуру столь значителен, что он имеет право, как минимум, изложить свою точку зрения.

Этому и было посвящено интервью, которое сотрудники «ROCK FUZZа» взяли 2 июня 1994 года во Дворце молодежи накануне концертов, прошедших под девизом «Акция: Русский прорыв».

ROCK FUZZ: Егор, в Санкт-Петербурге ты не был с 1989 года. Что за эти пять лет произошло с тобой, что изменилось?

ЕГОР ЛЕТОВ: Самые главные вехи — это, наверное, август ’91 года, когда тот самый демократический миф, которым мы все болели, воплотился в реальность.

Всем сразу стало ясно, что такое демократия — и какая она есть на Западе, и воплощённая у нас. Это раз. Во-вторых, смерть Янки. Третье — события октября ’93 года. Вот три главные вехи.

RF: А где ты сам был в августе ’91-го?

Е.: Я был дома и не участвовал во всем этом безобразии. Честно говоря, двойственная была ситуация. То есть, с одной стороны, все наши были на защите Белого дома. С другой стороны, уже было ясно, чем это всё чревато… Уже на митингах стало очевидно, что их будущий триумф будет носить характер столь грязный, что поддерживать это движение для меня было, по меньшей мере, сомнительно. Впоследствии оказалось, что я был прав. Демократия — это строй, в котором нивелируются все ценности. Ведь свобода тогда чего-то стоит, когда за неё нужно платить. В принципе любая вещь на Земле оценивается жертвами, которые ты решаешься принести для её реализации. И, наверное, самая минимальная жертва — это твоя личная смерть, потому что дальше идут жертвы чужие. Значит, нужно брать ответственность за чужие смерти, чужие жизни в свои собственные руки.

RF: Кажется, мы и так уже слишком дорого заплатили.

Е.: За что?

RF: За социальные эксперименты.

Е.: Ну какие там эксперименты… Не было их. Был совершенно естественный процесс построения российским народом истинной российской государственности. Всё, что было — коммунизм, — это не эксперименты, это вытекало из православия, из нашей мессианской культуры.

RF: Если уж на то пошло, то ведь коммунизм, марксизм — это западная идея.

Е.: Как экономическая идея — да. Но в этом смысле она у нас так и не была воплощена. Идеи Карла Маркса реализовались именно на Западе: принцип «кто не работает, тот не ест» и так далее. У нас же коммунизм всегда имел характер православный, основанный на общинной культуре.

RF: Не кажется ли тебе, что общинность — это первая фаза развития индивидуального? Вот на Западе такую фазу прошли, и теперь развивают культуру индивидуального…

Е.: А индивидуальной культуры быть не может. Потому что индивидуальными могут быть только рождение или смерть. Все ценности, если они чего-то стоят, — надличностные, надэгоистичные. Всё, что носит характер эгоистический, — даже по христианским понятиям — является сатанинским, ибо несёт отчуждение.

RF: Если, например, взять западный протестантизм, то у них Бог вознаграждает на Земле, то есть успех земных дел, преуспевание — это знак благости Божьей, которую человек снискал своим индивидуальным трудом.