Сияние слез

Ульфелла принялась накрывать на стол, но все время бросала на меня вопросительные взгляды. Я склонилась над тканью, старательно прокалывая ее иглой, в мои планы не входило ее торопить. Если Уля решится написать своему жениху она должна сделать это сама. Северянка не выдержала – поставила миски для супа на стол и, не глядя на меня, спросила:

– Что бы написала ты?

– Не знаю, – я пожала плечами и перекусила нитку. – Может просто рассказала бы обо всем, что случилось, ведь у него будет способ передать тебе ответ.

– Но Свиттир забыл меня, ведь прошло больше полугода…

– Если забыл, он не ответит, – мои плечи снова поднялись, изображая равнодушное внимание.

– Но у нас здесь нет бумаги, – нашла очередную отговорку Ульфелла.

– У меня есть, – ровно сказала я и не выдержала: – а вообще можно написать на коже, на бересте, на ткани, да на дощечке или на глиняной табличке, в конце концов! Хоть на черепке! Лишь бы буквы видно было!

Ульфелла вышла из дома, будто бы позвать девочек к столу. В доме кроме меня и Киины жила еще северянка и четыре девочки лет пятнадцати – шестнадцати. Их уже взяли ученицами мастерицы, но жили они пока здесь, пока не найдут себе дело по вкусу. Одна девочка была беременна и, на ее узкой руке ветвился некрасивый шрам от ожога. Она удивленно прислушивалась к толчкам ребенка в животе и непонимающе хлопала глазами, когда Ульфелла ругала ее за беспечность, требуя теплее одеваться и не скакать по упавшим березам.

Еще две бойкие хохотушки были приведены в девичий лес матерями. Обе росли в тепле и холе, да приглянулись, кому не следовало. Они так и не поняли, от чего их уберегли и с нетерпением ждали возможности выйти из леса, повидать родных. Четвертая девушка не разговаривала. Все понимала, кивала головой, иногда даже несмело улыбалась, но молчала. Еще один пуганый воробей.

Я чувствовала себя в этой компании странно – мои проблемы ни в какое сравнение не шли с трудностями жизни этих девочек и женщин. Задумчиво доев густой суп, я убрала миску в лохань для мытья посуды и принялась плести для Киины поясок. Вообще это было единственное рукоделие, которым я занималась с удовольствием.

Сплетая толстые крученые нити, я не заметила, как Ульфелла пронесла рядом со мной черпак кипятка и одна единственная капля упала на мое запястье. От неожиданной боли я вскрикнула, и слезы сами потекли из глаз. Жемчужные слезы. Они моментально запутались в нитках, скатились стуча на пол, упали в вырез платья. Все девочки уставились на меня с изумлением, а Киина с восторгом:

– Я знала, что ты особенная! – прошептала она.

Делая вид, что ничего особенного не произошло, я собрала жемчуг. Ожидаемо он был розовым.

– Нет ли у вас умелицы со сверлом? – спросила я Ульфеллу, – подарю девочкам на подвески.

– Есть, – отмерла северянка, – бабушка Прана сверлит кому что надо. У реки живет, рыбакам часто блесны надо, поплавки…

Я подозвала молчунью:

– Отнеси бабушке, милая, вот, чтобы каждой по паре хватило, а остальные я Амарилле подарю.

Девчонка радостно закивала, накинула полушубок и выскочила за дверь впустив клубок холодного воздуха.

– Теперь понятно, почему ты у Матери защиты попросила, – северянка добавила в лохань холодную воду и стала намывать тарелки. – Кто-то злой узнал?

– И это тоже, – подтвердила я, – а еще жених меня ищет.

– Жених?

– Да он жениться не хочет, – отмахнулась я, снова принимаясь за разноцветное плетение, – просто волю отца выполняет.

– Он богат? – Уля третий раз споласкивала одну тарелку.

– Он граф, – ответила я, не видя необходимости скрывать родословную Танреда.

– И блюдет завет отца, значит человек верный и достойный.

Ульфелла убрала посуду на полку, вытерла руки полотенцем и отправила девочек за шелковыми нитками для подвесок, те радостно убежали всей толпой. А она вновь заговорила, продолжая прерванный разговор:

– Мой брат, выполняя волю отца женился на вдове, которая была старше его. Над ним смеялись, подшучивали, что отец женил его на деньгах, но его долг и честь повелели ему любить и оберегать эту женщину. Она стала ему достойной женой, родила сына и дочь, а когда умерла от простуды, брат положил на ее костер своего лучшего коня. Отец был прав, рядом с этой женщиной он стал мужчиной. Может и твой граф…

– Танред и так мужчина, – перебила я разговорившуюся северянку и тут же в сердце сладко екнуло.

Танред. Я впервые назвала его по имени вслух. Назвала так, словно имела на это право. Тут с шумом вернулись девочки. Они принесли шелковые нитки, мы с Ульфеллой продели шелковинки в жемчужинки, закрепили узелками и повесили по розовой капельке на виски каждой маленькой моднице. Еще пару я улыбаясь надела Уле, а пяток самых крупных отдала Амарилле заглянувшей узнать, что у нас за шум.

Старшая взвесила капельки на ладони, и удивленно подняла брови, но ничего не сказала, поблагодарила, похвалила мое плетение и шитье, чистоту в доме и подвески девочек, а потом ушла, сказав, что пришлет письмо, принесенное в лес с медом.