Сияние снегов

Без всякого мистического вздора,
обыкновенной кровью истекав,
по-моему, добро и здорово,
что люди тянутся к стихам.

Кажись бы, дело бесполезное,

но в годы памятного зла
поеживалась Поэзия, –
а все-таки жила!

О, сколько пуль в поэтов пущено,

но радость пела в мастерах,
и мстил за зло улыбкой Пушкина
непостижимый Пастернак.

Двадцатый век болит и кается,

он – голый, он – в ожогах весь.
Бездушию политиканства
Поэзия – противовес.

На колья лагерей натыканная,

на ложь и серость осерчав,
поворачивает к Великому
человеческие сердца…

Не для себя прошу внимания,

мне не дойти до тех высот.
Но у меня такая мания,
что мир Поэзия спасет.

И вы не верьте в то, что плохо вам,

перенимайте вольный дух
хотя бы Пушкина и Блока,
хоть этих двух.

У всех прошу, во всех поддерживаю –

доверье к царственным словам.
Любите Русскую Поэзию.
Зачтется вам.

1959

Воспоминание об Эренбурге

От нечестивых отмолчится,
а вопрошающих научит
Илья Григорьевич, мальчишка,
всему великому попутчик.

Ему, как пращуру, пращу бы –

и уши ветром просвистите.
Им век до веточки прощупан,
он – озорник и просветитель.

Чтоб не совела чайка-совесть,

к необычайному готовясь,
чтоб распознать ихтиозавра
в заре светающего завтра.

Седьмой десяток за плечами,

его и жгли, и запрещали,
а он, седой, все так же молод –
и ничего ему не могут.

Ему сопутствуют, как видно,

едва лишь путь его начался,
любовь мазил и вундеркиндов
и подозрительность начальства.

Хоть век немало крови попил,

а у жасмина нежен стебель,
и струйки зыблются, и тёпел
из трубки высыпанный пепел.

И мудрость хрупкая хранится,

еще не понятая всеми,
в тех разношерстных, чьи страницы
переворачивает время.

И чувство некое шестое

вбирает мира темный трепет.
Он знает более, чем стоит,
и проговариваться дрейфит.

Я все грехи его отрину

и не презрю их по-пустому
за то, что помнит он Марину
и верен свету золотому.

Таимой грустью воспаривши

в своем всезнанье одиноком,
легко ли помнить о Париже
у хмурого Кремля под боком?

Чего не вытерпит бумага!

Но клятвы юности исполнит
угомонившийся бродяга,
мечтатель, Соловей-разбойник.

Сперва поэт, потом прозаик,

неистов, мудр, великолепен,
он собирает и бросает,
с ним говорят Эйнштейн и Ленин.

Он помнит столько погребенных

и, озарен багряным полднем,
до барабанных перепонок
тревогой века переполнен.

Не знаю, верит ли он в Бога,

но я люблю такие лица –
они святы, как синагога.
Мы с ним смогли б договориться.

(1961)

Пушкин – один