Сияние снегов

Леня Тёмин не помню забыл
у загробья не стану лукавить
а когда-то как брата любил
и стихи знал когда-то на память

а теперь чего нет того нет

все пропало в тумане и дыме
а что души бывают родными
можно ль верить на старости лет

киевлянин полез в москвичи

черт понес тебя в чертов Тбилиси
а твои стихотворные выси
где они поищи посвищи

как ты ерзал меж светом и тьмой

вечно болен повсюду бездомен
сноб и баловень Ленечка Тёмин
как надменничал боже ты мой

Так меж приступов пьянок сует

человечески грешен ли слаб ли
жил да был настоящий поэт
на меня не похожий ни капли

не завидую и не сужу

и в нечаянный день поминанья
хоть и выдадут чару вина мне
ничего о тебе не скажу

вот и мой скоро кончится путь

и ни скорби о том ни печали
пусть за нас с тобой хлопнут по чаре
в некий час кто-нибудь с кем-нибудь.

1984

Московская ода

Ах, Москва, ты, Москва – золота голова!
Я, расколов твоих темноту раскумекав,
по погубленным храмам твоим горевал
вместе с тысячью прочих жидов и чучмеков.

Мои ночи в сиянье твоих вечеров,

и московский снежок холодит мои веки,
искаженный твой облик целую в чело,
в твое красное с белым влюбляюсь навеки.

Мне святыни твои – как больному бальзам,

но согласья духовного нет между нами, –
поделом тебе срам, что не веришь слезам
и пророков своих побиваешь камнями.

Ты, со злой татарвой не боясь кумовства,

только силой сильна да могуча минутой,
русской вольности веси, ворюга, Москва,
прибирала к рукам с Калитой да с Малютой.

Ты на празднества лжи созывала детей,

оглашая полсвета малиновым звоном,
но в пределах твоих, но по воле твоей
с целым миром досель непривычно родство нам.

Отлетевший твой дух долго жить приказал,

да не хочется жить, как посмотришь на лица, –
у Василья Блаженного нет прихожан,
а в церкви́ на крови и негоже молиться…

Не один изувеченной вечности клад

ты хранишь, зажигая огни городские,
но тебе все равно, что твой брат Ленинград
быть давно перестал тем, чем был у России.

Ты родне деревенской в куске отказав,

шлешь проклятья и кары взывающим музам,
и тебе все равно, что Рязань и Казань
спозаранку твоим обжираемы пузом…

Свои лучшие думы я выстрадал здесь,

здесь я дружбу обрел, сочинитель элегий,
но противна душе чернорусская спесь,
и не терпит душа никаких привилегий.

Я полжизни отдам за московские дни,

хоть вовек не сочту, сколько было их кряду, –
но у красной стены чутко спят кистени
и скучают во сне по Охотному ряду.

Стыдно в ступе толочь мутны воды пестом,

стыдно новой порой да за старую песню ж, –
образумься, родная, трудом да постом,
и, пока не покаешься, да не воскреснешь.

1987

Непрощание с Батуми