Сияние снегов

1

Не верю сызмала словам я,

тружусь, как пахарь, за столом.
Мы ж рушим мир до основанья
и ничего не создаем.

Звезда имперская погасла,

все стало задом наперед –
сидим без сахара и масла,
а президенты делят флот.

Уж так, Россия, велика ты,

что не одну сгубила рать, –
нам легче взлезть на баррикады,
чем в доме чуточку прибрать.

Одни дружки в Советах рады –

избыли совести рубеж,
для рыл престижные оклады
поназначав самим себе ж.

Как тут невежды и невежи

гуртом из дыр в поводыри!
А ты трудись, с утра не евши,
да их же и благодари.

Попал из безвести как раз ты

на погребение страны,
чьи социальные контрасты,
как в зоне нож, обострены.

Сидишь, не чуя ног разутых,

в конфорке газу не зажег
и, как мешается рассудок,
печально чувствуешь, дружок.

Во времена живешь не те ты –

гроша не стоят ум и честь,
сплошные суверенитеты
и очень хочется поесть.

2

О, быть бы заодно со всеми,

к харчам всеобщим приобщаться!
Но Богом брошенное семя
мне не сулит такого счастья.

Я верен Богу одиноку

и, согнутый, как запятая,
пиляю всуперечь потоку,
со множеством не совпадая.

Что нет в глазах моих соринок,

не избавляет от нападок.
Я всем умом моим за рынок,
но сердцем не люблю богатых.

Я не могу, живу покуда,

изжить евангельские толки
насчет иголки и верблюда,
точней, отверстия в иголке.

Зачем мне дан был дар певучий

и светопламенные муки,
когда повсюду мрак паучий
и музы, мрущие, как мухи?

Неужто ж так мы неумелы

в своих стараньях многосильных,
что есть у нас миллионеры,
но нет товара в магазинах?

Над нами, нищими у храма,

как от зачумленных отпрянув,
смеется сытая реклама
с глумящихся телеэкранов.

О дух словесности российской,

ужель навеки отмерцал ты?
А ты погнись-ка, попросись-ка:
авось уважат коммерсанты.

Тому ж, кто с детства пишет вирши

и для кого они бесценны,
ох как не впрок все ваши биржи,
и брокеры, и бизнесмены!

Но пусть вся жизнь одни утраты –

душе житьем не налякаться,
с меня ж – теши хоть до нутра ты –
не вытешешь американца!

Да знаю, знаю, что не выйти

нам из процесса мирового,
но так и хочется завыти,
сглотнувши матерное слово.

3

Среди родного бездорожья,

как от голгофского креста,
на нас ниспала кара Божья –
национальная вражда.

В дарах вседневных не скудея,

равняя всех одним концом,
несть эллина ни иудея
пред человечества Отцом.

Мне каждой ночью лица снятся,

что красят вечности простор.
Я в чарах их не вижу наций,
но чаю братьев и сестер.

Мы пили плеск одной криницы,

вздымали хлеб одних полей, –
кто б думать мог, что украинцы
возненавидят москалей!

Но, как слепцы б нас ни разнили,

в той розни выплывет не раз,
что лучшими людьми России
из рабства вызволен Тарас.

Кого судьба с другими месит,

кто в общем нищенстве возрос,
тому и в голову не влезет
решать этнический вопрос.

Когда ко мне, как жар, нагая,

ты льнешь, ласкаясь и любя,
я разве думаю, какая
национальность у тебя?

Душа, свергая в перегрузках

шовинистический дурман,
болит за молдаван и русских,
азербайджанцев и армян.

Откуда ж пагуба такая

на землю тысячи племен?
Какому бесу потакая,
друг друга губим и клянем?

4

Всю жизнь страшась кровопролитий,

крещен тюрьмою да сумой,
я связан тысячами нитей
с простонародною судьбой.

Душе не свойственно теряться,

когда на ней судьбы чекан.
В России бунта и тиранства
я дух склонял к бунтовщикам.

Под старость не переродишься,

я сам себя не сочинил:
мне ближе Герцен и Радищев,
чем Петр Аркадьевич иным.

Еще не спала чешуя с нас,

но, всем соблазнам вопреки,
поэзия и буржуазность –
принципиальные враги.

Я ж в недрах всякого режима

над теми теплю ореол,
кто вкалывал как одержимый
и ни хрена не приобрел.

Как мученики перед казнью,

нагие, как сама душа,
стихи обходят с неприязнью
барышника и торгаша.

Корыстолюбец небу гадок.

Гори, сияй, моя звезда!
В России бедных и богатых
я с бедняками навсегда.

1991