Сияние «жеможаха»

В 1962 году горный инженер Фима Соловейчик привёз свою маму Цилю в Брест. Пошли смотреть, как там Фогели, но их нигде не было: в связи с окончательным решением еврейского вопроса они давно превратились в траву и маленькие голубые цветочки. Грузная Циля плакала о Фогелях на скамейке под липой и про себя говорила: «Хорошо, что покойный Иса имел частный кабинет. Если бы Иса не имел частного кабинета, нас бы не выселили. Нас бы оставили в Бриске. Нас бы тоже убили. И Фима не стал бы специалистом по бурению, не радовал бы маму. Иса, хорошо, что ты не работал в диспансере на площади Пилсудского. В Ухте наш Фима закончил курсы горного профиля, стал уважаемым человеком, в двадцать лет он уже преподавал в техникуме и радовал маму. Правда, женился на шлюхе. Глупая Пшепюрка, не умеет снять кожу с щуки. Но она мне родила хороших внуков».

* * *

Состав медленно шёл через луга с коровами и овцами, лиственные рощи, обширные поля, засеянные рожью. Природа начала меняться, потянулись еловые леса, вдоль насыпи встал иван-чай – днём розовый, а вечером, на закатном солнце, – золотой, прозрачный.

Поезд остановился посреди леса. Людям разрешили выйти и походить рядом с вагонами. Разносили кашу и горячую воду. Охрана следила за порядком. Вынесли двух умерших – седого старика, обросшего щетиной, и старушку в халате. Это были пан Зацепка и Ханна Мордухаевна Резник. Оба скончались ночью, их надо было срочно хоронить, пока стоит состав.

Конвойные принялись рыть могилу на краю леса, лопаты бились о мощные корни, работа еле двигалась. Решили спуститься к болоту, там дело пошло быстрее, топкая почва была податливой, скоро образовалась яма, на дне её медленно скапливалась вода. От состава в сторону болотца двигались две скорбные процессии – старенький ксёндз во главе группы польских католиков, тащивших завёрнутого в скатерть пана Зацепку, и раввин, тоже старенький, с Ривкой Резник, сестрой покойной, и десятком соболезнующих евреев. Переселенцы, провожавшие близких в последний путь, с изумлением смотрели на вырытую яму – одну на двух покойников. Охранники сказали, что надо скорей закапывать умерших, потому что поезд должен ехать дальше. Ривка разодрала воротник платья и заголосила. Заголосили и добрые католики – где это видано, чтобы пан лежал с жидовкой? Быстрым шагом пришёл начальник Котов: «Граждане, немедленно заканчивайте похороны, поезд отходит!»

Граждане продолжали вопить, что это не по-божески. Павел Котов выстрелил в воздух, все испуганно замолчали, он громко сказал толпе: «Прекратите беспорядок! Бога нет! Состав отправляется». Паровоз дёрнул вагоны, все полезли в поезд.

Конвойные спешно закидывали яму мхом и мокрой землёй. Паша наломал еловых веток, бросил их на могилу и запрыгнул в набирающий скорость состав. Поляки молились о спасении души Зацепки. Евреи читали Кадиш. «Помнит Он, что прах мы. Всевышний утешит вас вместе со всеми, кто скорбит о Сионе и Иерусалиме», – сказал Ривке хромой раввин Шмулевич. Ночью Ривка плохо спала, ворочалась, плакала. Сквозь щели вагона бил лунный свет, по стенам скользили странные тени. Старушке мерещилось, что пан Зацепка восстал от вечного сна и лезет с поцелуями к её сестрице. Ханна Мордухаевна говорит ему «лехкебенемат». Пан Зацепка обижается и откусывает Хане ухо.

Полная луна обливала светом сидящего у открытой двери вагона офицера Котова. Неслись деревья, заводи, облака. Паша вспоминал мамины сказки – кивающих кентавров, великана Ризу. В кустах раздавалось гиканье козлоногих. Немецкая мать познакомила Пашу с русской поэзией. В школе НКВД ему открыли русскую литературу, он услышал звон струны в тумане. В детстве Паша подолгу смотрел в окно чердачной комнаты. Там был самый красивый вид на свете: река и бесконечный лес. Полузаброшенная усадьба была похожа на замок, а мать – на королеву. «Да леса качались, да леса шумели. Леса шумели. Шумели», – бормотал начальник состава.

Три года назад Паша получил страшное известие от Платона Букашкина: мать арестовали, судили, отправили в исправительно-трудовой лагерь. Самого Платона Егоровича тоже возили к следователю, но Распутько так испугался его безликости, что оставил в покое, дал указание вернуть в Полу. Паша наводил справки, кому-то писал, куда-то звонил. Ответ получил, сказали, что он подкидыш, что любимая мать ему не мать. Паша ни на секунду в это не поверил. Он знал, что мать – немка и работала у купцов гувернанткой, что дом, в котором он вырос, принадлежал фанерному промышленнику Савину. Куда делись купцы, Паша точно не знал, мать сказала, что уехали заграницу. Паша писал секретарю Котову: что там с мамой, как такое могли допустить? Но Евграф Степанович на связь не выходил. Выяснилось, что он тоже арестован и сидит в тюрьме. Паше было очевидно, что этот человек ему не отец, но что-то их связывает, есть какая-то тайна, которую мать не хочет пока открывать. Паша так понимал – мамин арест связан с её немецким происхождением, а про подкидыша она соврала, чтобы сыну не мешали служить Отечеству, не переводили к месту у параши.