Сила и слава

К закату второго дня они вышли на широкое плоскогорье, покрытое низкой травой; на фоне неба чернел лес крестов, покосившихся в разные стороны — некоторые были футов в двадцать высотой, другие — не больше восьми. Они напоминали деревья, оставленные на развод. Священник остановился и взглянул на них: это были первые увиденные им за пять лет христианские символы, открыто выставленные перед людьми, если только это пустынное плоскогорье посещали люди. Никакой священник не мог иметь отношения к этим старым грубым крестам: это было делом индейцев и не имело ничего общего с красивыми церковными облачениями и тщательно разработанной богослужебной символикой. Это был краткий прорыв в темную магическую сердцевину веры, — в ночь, когда отверзаются могилы и бродят мертвецы. Почувствовав за спиной движение, он оглянулся.

Женщина опустилась на колени и медленно поползла по жесткой земле к крестам; мертвый младенец мотался у нее за спиной. Достигнув самого высокого креста, она сняла ребенка и приложила к дереву, сначала лицом, потом спиной; затем она перекрестилась, но не так, как принято у католиков, а странным и сложным крестным знамением, осеняя нос и уши. Быть может, она надеется на чудо, думал священник. Но если так, почему оно ей не дается? Вера, сказано, может передвигать горы, а она верила — и в брение, исцелившее слепого, и в голос, пробудивший мертвого. Взошла вечерняя звезда; она висела низко, над самым краем плоскогорья, и казалось, до нее можно дотянуться рукой. Подул теплый ветерок. Священник поймал себя на том, что следит, не зашевелится ли ребенок. Но когда ничего не произошло, у него появилось чувство, что Бог упустил возможность. Женщина села, достала из узла кусок сахара и стала есть, а младенец мирно лежал у подножия креста. В конце концов почему мы должны ожидать, что Бог накажет этого невинного продолжением жизни?

— Vamos[35], — сказал священник. Но женщина грызла сахар своими острыми зубами, не обращая на него внимания. Он взглянул на небо и увидел, что вечерняя звезда заволоклась темными облаками. Укрыться на этом плоскогорье было негде.

Женщина не шевелилась. Усталое лицо с вздернутым сломанным носом, обрамленное черными косами, было совершенно бесстрастно, казалось, она исполнила свой долг и теперь могла предаться вечному покою. Внезапно священник вздрогнул. Боль, которая, словно жесткий обруч, сдавливала его голову весь день, вонзилась еще глубже, в мозг. Он подумал: мне надо найти убежище. Даже Церковь в каком-то смысле учит, что у человека есть долг перед самим собой. Все небо затянулось тучами. Кресты торчали, как сухие уродливые кактусы. Он двинулся к краю плоскогорья. Прежде чем начать спуск, он оглянулся. Женщина все еще грызла кусок сахара, и он вспомнил, что это была их единственная еда.

Спуск оказался очень крутым, таким крутым, что ему приходилось двигаться лицом к склону. По другую сторону перпендикулярно серой скале росли деревья. И ниже, футов через пятьсот, тропа снова шла вверх. Он покрылся испариной и страшно хотел пить; когда пошел дождь, стало немного легче. Он остановился и прижался спиной к валуну. Укрыться негде, пока он не достигнет дна лощины; едва ли есть смысл делать это усилие. Теперь его знобило почти непрерывно, а боль ослабла и стала чем-то внешним, как бы вещественным, как звук, мысль, запах. Все чувства перемешались в нем. На миг боль стала похожа на надоедливый голос, объясняющий ему, что он заблудился; он вспомнил карту двух соседних штатов, которую когда-то видел. Штат, откуда он бежал, был усеян деревнями — в жаркой заболоченной местности люди размножались быстро, как москиты; но в соседнем, на его северо-западной оконечности, было пустое белое пятно. Боль говорила ему, что он находится как раз в этом районе. Но ведь есть тропа, устало возражал он. Ах, тропа? — отвечала боль, тропа может тянуться еще пятьдесят миль, пока куда-нибудь приведет, а ты ведь знаешь, что тебе это расстояние не одолеть. Кругом только белое пятно.

Потом боль превратилась в лицо. Он был уверен, что за ним следит американец — его физиономия состояла из точек, как на газетной фотографии. Наверное, он преследовал их, потому что хотел убить мать, раз убил ребенка, — так у него проявлялась сентиментальность. Надо было что-то предпринять; дождь казался завесой, за которой может случиться все что угодно. «Я не должен был оставлять ее одну, — подумал священник. — Да простит мне Бог, что с меня возьмешь: чего еще ждать от запойного попа-пропойцы?» И он, сделав усилие, встал и начал карабкаться назад, к плоскогорью. Его мучили мысли: дело было не только в женщине, он чувствовал ответственность и за американца: два лица — его собственное и убийцы — висели рядом в полицейском участке, словно фотографии братьев в семейной портретной галерее. Нельзя служить искушением на пути брата.