Сила и слава

Дрожа, весь в поту, насквозь промокший, он выбрался на обрыв. Там никого не было — лишь мертвый ребенок лежал у подножия креста, словно ненужная забытая вещь; мать ушла домой. Она исполнила то, что хотела. Странным образом удивление на время избавило его от озноба. Маленький кусок сахара — все, что осталось, — лежал у губ ребенка, то ли на случай чуда, то ли как пища духу умершего. Священник нагнулся и со смутным чувством стыда взял сахар: мертвый ребенок не мог зарычать на него, как раненая собака; но кто он такой, чтобы не верить чудесам? Он колебался, а дождь меж тем все лил; наконец, он положил сахар в рот. Если Богу угодно вернуть жизнь младенцу, разве Он не сможет и накормить его?

Едва он начал есть, как к нему снова вернулся озноб; сахар застрял в горле; он чувствовал невыносимую жажду. Присев на корточки, он попытался слизать немного воды с шероховатой почвы и даже сосал свои мокрые брюки. Ребенок лежал под потоками дождя, словно темная лепешка коровьего навоза. Священник снова пошел к краю плоскогорья и спустился к расщелине — теперь он осознал свое одиночество — даже то лицо исчезло, он шел по белому пятну, с каждым шагом углубляясь в пустынную местность. Где-то, не важно где, были, конечно, города; если пройти достаточно далеко, придешь к побережью Тихого океана, к железнодорожному пути на Гватемалу: там есть дороги, автомобили; уже десять лет он не видел поезда. Он представил себе черную линию, протянувшуюся вдоль побережья, на карте, и видел пятьдесят, сто миль неведомой страны. Вот где он находился. Он слишком далеко убежал от людей, теперь его убьет природа.

И все-таки он шел вперед: назад, к опустелой деревне и банановой плантации с умирающей собакой и рожком для обуви, пути не было. Не оставалось ничего иного, как делать один шаг вперед, потом другой, карабкаться вверх, сползать вниз. Когда дождь прошел, с вершины обрыва ничего не было видно, кроме огромного пересеченного пространства лесов и гор и серой влажной пелены, двигавшейся над ними. Священник глянул только раз и больше не смотрел. Это то же самое, что глянуть в лицо отчаянию.

Прошло, должно быть, несколько часов, прежде чем он перестал взбираться вверх. Был вечер и лес: среди деревьев верещали невидимые глазу обезьяны, нахальные и неугомонные, а в траве что-то шипело, словно чиркали спичкой — наверное, змеи. Он не боялся их: ведь это была жизнь, а от него жизнь ускользала. Уходили прочь не только люди, но даже звери и пресмыкающиеся; скоро он останется совсем один, наедине с собственным дыханием. «Боже, я возлюбил красоту дома Твоего», — шептал он про себя и вдыхал запах влажных гниющих листьев, жаркой ночи и темноты; ему казалось, что он в шахте спускается под землю, погребая сам себя. Скоро он обретет свою могилу.

Он никак не прореагировал, когда к нему направился человек с ружьем. Тот приближался осторожно: мало ли кого можно встретить в этой преисподней?

— Кто вы? — спросил человек, подняв ружье.

Священник назвал незнакомцу свое имя — он это сделал впервые за десять лет. Потому что он устал и ему казалось бесцельным продолжать жить.

— Священник? — изумился человек. — Откуда вы взялись?

Его опять лихорадило: реальность с трудом проникала в его сознание. Он сказал:

— Все в порядке. Я не причиню вам неприятностей. Я ухожу.

Собрав остатки сил, он зашагал прочь; удивленное лицо мужчины на миг пробилось в его лихорадочное сознание и растаяло.

— Заложников больше не будет, — вслух заверил он сам себя.

Шаги следовали за ним, словно провожали опасного человека, которого следует выдворить из своих владений, прежде чем вернуться домой. Он снова повторил вслух:

— Все в порядке. Я здесь не останусь. Мне ничего не надо.

— Отец… — Голос был почтительный и встревоженный.

— Уже ухожу.

Он пытался бежать, но внезапно вышел из леса на пологий склон, проросший травой. Там, внизу, были огни и хижины, а на опушке большое белое здание — барак? казарма? тут солдаты? Он сказал:

— Если меня уже заметили, я сам выдам себя. Обещаю, из-за меня никто не пострадает.

— Отец!..

Голова раскалывалась от боли; он покачнулся и оперся о стену, чтобы не упасть. Он чувствовал себя безмерно усталым.

— Это казарма? — спросил он.

— Отец! — произнес голос удивленно и озабоченно. — Это наша церковь.

— Церковь? — священник недоверчиво ощупал руками стену, как слепой, пытающийся понять, что за дом перед ним. Но он был слишком измучен, чтобы испытывать какие-либо чувства. Он слышал, как где-то бормотал человек с ружьем:

— Какая честь, отец. Нужно позвонить в колокола…

Вдруг священник сел на мокрую от дождя траву, прислонил голову к белой стене и заснул, ощущая спиной родной дом. Сны его были наполнены хаосом радостных звуков.

Часть третья

Глава I

Женщина средних лет сидела на веранде, штопая носки; она была в пенсне и, чтобы чувствовать себя свободной, сняла туфли. Мистер Лер, ее брат, читал нью-йоркский журнал — он был трехнедельной давности, но это не имело значения. Все дышало миром и покоем.

— Если хотите, налейте себе воды, — сказала мисс Лер.